Ознакомительная версия.
Снова заглянул в тумбочку. Лимонад кончился, но оставалась бутылка теплого пива.
Саплухов, махнув рукой, открыл бутылку и налил немного «Жигулевского» в птичью поилку.
— Извини, друг, больше ничего нет тут, — сказал он, глядя в глазки попугая.
А сам подумал: жаль все-таки, что попугай не человек, рассказал бы ему о Неизвестном Поэте. Но, конечно, это был бред, и сам Саплухов это понимал. И так с этим попугаем была связана масса необъяснимых феноменальных вещей!
На следующее утро немного болела голова: весь вечер просидел Саплухов в одиночестве за столиком на двоих. Пил «Белый мускат Красного камня» и все посматривал по сторонам в ожидании какой-нибудь одинокой дамы, которую можно было бы пригласить за стол. Но дамы в ресторане ему не нравились, и в результате после бутылки «Муската» он выпил еще триста граммов водки и добрался до Дома творчества писателей каким-то необъяснимым способом, так как наутро заметил, что низ брюк и рукава пиджака были вымазаны синей глиной, которую он сам прежде в Ялте не замечал.
Однако с утра начинался четверг, обычный рабочий День, и, собрав силу воли и выпив стакан теплого «Жигулевского», решил Саплухов заняться делом.
Настроил уровень записи магнитофона. Поставил новую бобину и, вытащив попугая из клетки, усадил его на левое плечо.
Однако попугай тут же прошелся цепкими лапами по спине и перебрался на правое. И стал крутить головой, видно, разыскивая взглядом глаз-пуговок привычный микрофон.
Саплухов, вздохнув тяжело, поставил перед птицей микрофон, включил «запись» и сказал попугаю:
— Ну, давай, говори!
Попугай хмыкнул, почесал кончиком клюва крыло, потом, видно, сосредоточился.
Освобождению дышит синий лес,
кедровый воздух мечется средь елей.
Под лапами медвежьими скрипит
чистейший снег таежных колыбелей.
Под ним, прильнув к земле, лелеют сны нежнейшие, как бархат, волчьи мхи.
Растает снег, и выйдут медвежата
на многоцветность мира посмотреть.
И голосом немного хрипловатым
попробуют тайгу они воспеть,
и будут удивляться тут и там
зеленым бархатистым волчьим мхам.
Но вот прогреется земля, вздохнет глубоко, посмотрит: что за год собрала Смерть.
Накроет трупы одеялом мхов,
и мхи начнут таинственно краснеть.
Так близок путь от августа к зиме, что даже думать… — тут попугай запнулся и закрутил головой, словно действительно в этот момент думал, — что даже думать… что даже знать об этом… нет, не то… а!
Что холод зарождается в душе,
И только сосны, сны, снега, слои небес укачивают плавно вечный лес…
Попугай, закончив стихотворение, оглянулся одним глазом на ученого.
А ученый сидел с открытым ртом и пытался навести порядок в своих внезапно свихнувшихся мыслях.
Когда первая стадия внутреннего оцепенения прошла, Саплухов возвратил Кузьму в клетку, а сам перемотал бобину назад и еще раз прослушал запись.
Сомнения постепенно исчезли.
«Неужели все эти стихи написал он? Вот так, легко, на ходу, практически без запинки?» — холодный пот выступил на лбу ученого.
Он еще не знал, что могут означать эти выводы, эти догадки, постепенно перераставшие в твердую уверенность.
Вытащил еще не отправленную верстку второго тома. Пролистал.
Тот же стиль.
А когда просмотрел глазами несколько строф наугад раскрытого стихотворения — из глубины памяти своей услышал голос попугая, читавшего, декламировавшего все эти стихи. И тут же вспомнились долгие, иногда чересчур долгие паузы между строфами. Значит, он тогда не вспоминал эти строфы, а на ходу придумывал?
«Господи! — Страх обуял ученого. — Что же теперь? Нельзя же об этом никому говорить… Ведь уже и памятник открыт, и роман Грибанин написал, первый том издан…» Он закрыл верстку и сдвинул ее на край стола. Будущее казалось туманным и непредсказуемым.
«Что там, за этим туманом?» — лихорадочно думал ученый.
А за окном продолжался «бархатный сезон». Сохли листья магнолий, устилая собой тротуары. Море забрасывало двух-трехбальными волнами барахтавшихся и чуть ли не плачущих от удовольствия курортников.
А на набережной появились первые прогуливающиеся пенсионеры, избалованные ежегодными бесплатными собесовскими путевками.
Теперь наступал их черед отдыхать.
Прошло несколько недель. Зима по-прежнему была необычайно сухой и холодной. Днем бесполезно светило негреющее солнце, а вечером и ночью его заменял прожектор. Иногда на площадку налетал ветер и расшатывал длинную радиоантенну. А иногда целыми днями на Высоте Н. царило спокойствие, словно все стихийные силы природы подписали перемирие.
Добрынин на Высоте Н. уже чувствовал себя своим. Его стареющий организм удивительно легко привык к новому распорядку жизни. Может быть, благодаря этому четкому распорядку, благодаря тому, что завтракал он всегда в семь, а обедал в два, ощутил в себе народный контролер прилив здоровья и бодрости.
Сразу после завтрака приходил он на завод. Внимательно осматривал метеоритные отлитые заготовки, взвешивал каждую на особых весах, записывая вес и первичные «полетные» качества в специальную тетрадь.
Следом за ним приходили глухонемые. Ели они обычно медленнее и каждый раз за столом много «разговаривали», а так как разговаривали они руками, то, конечно, есть в это время не могли. Приходили они следом за Добрыниным, брали по заготовке и становились к своим обитым железным листом верстакам, где были устроены специальные пазы и зажимы для обработки искусственных метеоритов. Работали глухонемые вручную: на каждом столе лежало до двух десятков различных напильников.
Добрынин время от времени подходил к каждому, смотрел, как продвигается дело.
Однажды утром во время первичного осмотра свежеотлитых заготовок он заметил на одной довольно глубокую выемку. Как не хотелось, а пришлось ему идти к инженеру Вершинину: сам он еще не знал, как влияют выемки на полетные качества.
Пришел в его комнатку на заводе.
— Ну, чего? — не поздоровавшись, спросил инженер.
— Да я хотел спросить, там на одной заготовке углубление. Это ничего?
Вершинин вздохнул тяжело, уперся руками в бока. Руки у него были черные из-за порошкового металла, и на синем комбинезоне было полно жирных пятен.
— Я же вам объяснял, — заговорил он после минутного молчания. — Все выпуклое должно срезаться с заготовки, а впуклое никакого значения не имеет.
— Да, но полетные качества… — начал было Добрынин, но Вершинин тут же перебил его.
— Что, я не объяснял, что такое полетные качества? Вот смотрите, — и он поднял на уровень своего лица здоровый кулак. — Это вот предмет с хорошими полетными качествами. А вот это, — он разжал ладонь и растопырил черные толстые пальцы. — Это херня, а не полетные качества, чтобы такую штуку довести — надо пообрубать все, что выступает в разные стороны…
Настроение у Добрынина испортилось. Он вернулся в цех, присел на табурет в углу и загрустил.
Неожиданно подошел один из глухонемых, предложил народному контролеру закурить. Поднес на ладони пачку папирос. Добрынин был очень тронут, он улыбнулся, попробовал жестами показать, что он не курит. Глухонемой понял, похлопал его по плечу и пошел к своему рабочему месту.
Вообще к этому времени он уже понял, что глухонемые были намного чувствительнее обычных людей. Он уже заметил, как внимательны они друг к другу. Даже смотрели они друг на друга иначе, чем смотрят обычные люди. Как-то проникновеннее, с явно прочитываемой во взгляде теплотой.
Добрынин любил наблюдать между делом, как они переглядывались во время работы, как «разговаривали», рассказывая что-нибудь руками и понимая глазами.
А в какой-то момент показалось народному контролеру, что и на него они смотрят иногда с какой-то излишней, непривычной нормальному человеку, теплотой, как на своего, глухонемого, смотрят. Сначала оторопь брала из-за этаких взглядов, а потом привык. Понял, что доверяют ему рабочие.
Бывало, проходит мимо верстаков, видит на какой-нибудь заготовке выпуклость или «стек» металла, а рабочий вроде и не обращает внимания. Тогда вытащит Добрынин из кармана фонарик, посветит в лицо рабочему. Нормальный человек, должно быть, обиделся бы, а эти: сразу к нему лицом поворачивается, смотрит широко открытыми глазами, ждет пояснений и подбородком кверху подергивает, мол, «что?» спрашивает. Покажет тогда Добрынин на то место заготовки, которое ему не нравится. Рабочий кивнет с легкой улыбкой, мол, не беспокойся, все будет в порядке, сделаем.
Так и шло время, разбитое по-военному четким распорядком на неравные отрезки. Завтрак, работа, обед, работа, ужин, ночь…
Медведев жил на Высоте Н. как-то обособленно. На завод почти не заходил.
— Мне, — говорил он Добрынину, — вполне достаточно, что вы, Павел Александрович, за всем следите. Мое дело — контрразведка и защита секретов. Я же знаю, что если вы что-нибудь заметите — обязательно мне скажете, и так каждый сделает.
Ознакомительная версия.
