— Насилу нашла! — прошипело вдруг над ущельем.
— Пьфу! как ты испугала меня!
— Помоги!
— Опять? что такое?
— Чего — девка-то замуж идет! Дала слово! Думки дома нет, а Сердце глупо; мать сказала: ступай замуж, а она бух: пожалуй!
— Велика беда!
— Не хочу, не хочу свища!
— Глупая баба!
— Не хочу!
— Что ж теперь делать?
— Слетай, голубчик, вихрем за Думкой!
— Что ж из этого будет?
— Как что? Пусть только придет в голову, посмотри, какой содом подымет с Сердцем: дело разведет.
— Да где ж теперь искать Думку?
— Да вот она полетела прямо-прямехонько по этой черте на полночь — не пролетишь мимо.
— А как она занята? Ты сама знаешь, что ее не сдвинешь с места, ничем не уговоришь, покуда сама не захочет.
— Ах ты роскошь! Что ж я буду делать?
— Глупая баба! о чем задумалась! И без Думки можно управиться.
— А каким же способом? скажи!
— Подумаю.
— Помилуй! когда думать! Завтра свиданье, а может быть, и сговор: благословят — все пропало!
— Завтра мы и обработаем статью. Видишь — есть у меня тут проезжий, старый знакомый; я употреблю его в дело. Он торопится в Одессу, да я разбережу старую его рану, он отобьет хоть от кого Зою.
— А как сам женится?
— Вот этого-то и не бойся.
— Да отчего же?
— Да оттого же.
— Поклянись.
— Ну будь я негоден на помело, на котором ведьмы ездят; чтоб мне век кувыркаться на одном месте; чтоб мне подавиться первым камнем, который попадет под ногу!.. Довольно ли? Пожалуй, еще поклянусь…
— Поклянись еще немножко.
— Будь я куриной насестью; чтоб мне век за коровой хвост носить; будь я…
— Ну будет, будет.
— Ах ты, карга вяленая! еще ей клятвы давай! простому слову не верит!
— Не сердись же, не сердись! ведь это так водится.
— И видно, что в людях жила!
XV
В воскресенье, около шести часов вечера, Судья сидел уже перед зеркалом. Его помадили и завивали. Когда кончилась прическа, он стал одеваться — оделся, устал, вспотел; надо было отдохнуть и успокоить волнение чувств.
Несмотря на то, что дом Романа Матвеевича был напротив его дома и стоило только перейти через улицу, он велел заложить дрожки, поехал — приехал.
Поднявшись на ступеньки крыльца, он отер еще раз градины, скатывающиеся с чела, и продолжал путь, не спрашивая, дома ли Роман Матвеевич.
Судья был жданый гость; двери перед ним растворились, хозяин встречает, хозяйка усаживает; Анна Тихоновна заседает уже на большом месте на диване.
Разговор в ожидании выхода невесты начинается с обычного: Все ли в добром здоровье? — Слава богу! — Сегодня, кажется, холодновато на дворе? — Нельзя сказать — и т. д.
— Так вот, — сказала Анна Тихоновна, прерывая гостиные разговоры, — теперь я могу вас, Семен Кузьмич, при Романе Матвеевиче и при Наталье Ильинишне поздравить с исполнением ваших желаний!
— Так точно, — сказал Роман Матвеевич, — мы сердечно радуемся…
— Мы сердечно радуемся… — прервала его Наталья Ильинишна.
Еще речь была не кончена, — Судья приподнялся уже со стула, поклонился Наталье Ильинишне, потом Роману Матвеевичу, хотел говорить — как вдруг вошла в комнату разряженная Зоя.
— Вот кстати и дочь моя, — сказал Роман Матвеевич.
— Зоя, — сказала Наталья Ильинишна, — рекомендуем тебе…
Вдруг послышались чьи-то шаги в зале, и кто-то шаркнул в дверях и заговорил:
— Проезжая мимо, я не мог преминуть засвидетельствовать мое почтение, Роман Матвеевич, Наталья Ильинишна, Зоя Романовна!.. Я поставил долгом быть у вас… Я не мог забыть ваших ласк…
— Ах, Порфирий Петрович! — вскричала Зоя.
— Неужели Порфирий Петрович! — сказала довольно сухо Наталья Ильинишна.
— Я бы вас никак не узнал, — сказал и Роман Матвеевич, — усы, бакенбарды, испанская бородка…
— Проклятый! черт его принес! — шепнул Судья Анне Тихоновне.
— Ах, он… кто ему сказал? — подумал Нелегкий, который тут же был инкогнито.
Роман Матвеевич и Наталья Ильинишна не обращали внимания на Поэта и, чтоб показать, что он лишний, отвернулись от него, заговорили с Судьей и Анной Тихоновной.
Но Поэт мало заботился об этом; он сел подле Зои в противном уголу комнаты и, подавая ей книгу, сказал тихо:
— Зоя Романовна, я нарочно приехал, чтоб вручить экземпляр моих сочинений, посвященных вам; надеюсь, что вы примете мое приношение.
— Как я вам благодарна, — отвечала Зоя, — а еще более благодарна за то, что вы вспомнили нас. Вы не поверите, как здесь скучно было в это время… Я умираю со скуки!
— Видеть вас и не желать видеть всегда — это невозможно, по крайней мере, для меня.
— Вы научились в столице льстить, — сказала Зоя, потупив глаза и нежно подняв их снова на Поэта.
— О, нет, это не лесть… Скажите, сделайте одолжение, кто этот толстый господин?
— Это здешний Судья. Как будто вы не узнали его?
— Что вы говорите! — сказал Поэт, прищуря и приставив к глазам лорнет. — Я не верю! неужели он из пустой простой бочки стал пустой сорокаведерной?.. А эта дама в чепце все та же Анна Тихоновна?
— Какая у вас память!
— Как она похожа на сваху!.. Берегитесь, Зоя Романовна: она просватает вас за какого-нибудь толстого Судью.
Зоя вспыхнула.
Между тем как она вполне предалась беседе с Поэтом, разговор между Натальей Ильинишной, Анной Тихоновной и Судьей утихал; все они сидели как на иголках и дулись. Роман Матвеевич прохаживался по комнатам, то заложив руку назад, то пощелкивая пальцами. Наталья Ильинишна утомилась развлекать внимание жениха, с которого пот лил градом; он пыхтел с досады, посматривая на Поэта, беседующего с Зоей. Хитрая Зоя, чтоб задержать долее Поэта и отделаться от жениха, просила Порфирия прочитать что-нибудь из его стихотворений.
Читать свои произведения по просьбе есть одно из высочайших наслаждений почти для всех поэтов без исключения. Порфирий прочел одно стихотворение на выбор.
— Ах, как мило! — сказала Зоя, — прочитайте еще что-нибудь!.. Не правда ли, что очень мило? — повторила Зоя, обращаясь к матери и Анне Тихоновне.
— Очень! — произнесла Анна Тихоновна.
А между тем Поэт выбрал уже другую пиэсу: отрывок из неоконченной поэмы. Начинает читать. Отрывок очень длинен.
Зоя восхищается.
Роман Матвеевич тоже некогда был любителем стихов; он прислушивается и иногда произносит: «Славно, славно! очень удачно!» И на Наталью Ильинишну подействовали стопы, рифмы и цезура.
Анна Тихоновна тоже не хочет показать, что она не понимает стихов, и она слушает. Только Судья дуется и мысленно не хочет слушать; но слушает поневоле. Всякое чтение, даже чтение дел в суде, на него действовало усыпительно, а стихи — стихи есть совершенный опиум: небольшой прием оживляет чувства, а прием усиленный наводит страшную дремоту. У Судьи стали липнуть глаза; тщетно он силился действовать своею волею на веки очей своих… В дополнение к этому несчастию ему пришел на память магнетизер.
Поэт разгорячился, зачитал бы всех; но в самое то время, как он начал читать сладостным голосом о надеждах любви, сравнивая их с вольными пугливыми пернатыми, — вдруг Судья так всхрапнул, что все вздрогнули. Поэт умолк… Все оглянулись. Судья, раскинувшись на креслах, был погружен в глубокий сон.
Анна Тихоновна хотела дернуть его за руку, но он так свистнул носом и снова так всхрапнул, что Анна Тихоновна отшатнулась.
— Пойдемте в другую комнату, — сказал Роман Матвеевич, пожав плечами, — пойдемте, чтоб не разбудить господина Судью; он, кажется, расположился здесь на ночлег!
Анна Тихоновна сгорела от стыда.
— Что это за невежество! — прошептала вслух Наталья Ильинишна.
— Пойдемте в другую комнату, — повторила и Зоя, обращаясь к Поэту.
Все вышли, кроме Анны Тихоновны. Она дернула Судью за руку:
— Семен Кузьмич!
Семен Кузьмич храпит, как убитый.
Она схватила его за воротник, затрясла изо всей силы:
— Семен Кузьмич!
— А? Хрррр! Трррр!..
Анна Тихоновна отскочила от него.
— Тяни! — пробормотал Судья сквозь сон, приподнимая ногу.
Анна Тихоновна бросилась вон, скрылась.
— Эй! — вскричал Роман Матвеевич к людям, — когда проснется господин Судья, скажите, что экипаж его подан!
Двое слуг стали караульными подле сонного Судьи и хохотали в горсть в ожидании его пробуждения.
Вдруг он повернулся; на креслах, верно, неловко было лежать.
— Кузька!.. дай руку!.. — пробормотал он опять сквозь сон. — Веди!.. в спальню!..
Двое слуг приподняли его с кресел, повели вон, третий надел ему на голову шляпу. Выпроводили на крыльцо, дотащили до дрожек, усадили кое-как и — велели кучеру ехать домой.
— Ну, угостили! — сказал кучер.
Судья, воображая себя на постеле, развалился на дрожках и захрапел во всю улицу.
В целом доме Романа Матвеевича поднялся хохот.
XVI
— Я тебе говорил, Наташа, что Судья слишком толст и слишком прост, — говорил на другой день Роман Матвеевич Наталье Ильинишне.
