На этот раз я предложила убрать черточку, слив буквы названия в «modak». Директор охотно согласился, а парень стал обладателем modak.ru, modak.org, modak.com, modak.net и, что меня снова порадовало, modak.to. Покупка стоила ему уже ощутимой суммы денег, а месседж все еще оставался непонятым.
Я изобразила следующий раунд беседы с заказчиком, предложив свой коронный удар — удвоение буквы «о». Так парень стал обладателем moodak.ru, moodak.org, moodak.com, moodak.net и, только зарегистрировав moodak.to, начал о чем-то догадываться.
Наконец, он прозрел, все понял и начал писать мне гадости лично. Я тут же вычистила вирус и провела пару душеспасительных бесед по переписке, называя его отныне исключительно Moodak. Затем наш дискурс, к моему удивлению, перешел в неожиданное русло.
Все мы делаем в молодости ошибки. Проходят годы, и уже не понять, как нам пришло в голову сделать что-то подобное. Даже умнейшая женщина вроде меня имеет право на ошибку, особенно в сфере тендерных отношений. Для чего? Зачем? Была ли к тому хоть малейшая причина? Я до сих пор не могу понять, как получилось, что через месяц я вышла за него замуж, выгнав бывшего поэтического френда. Pardonne moi се caprice d'enfant…
Фамилию этот Moodak, учащийся на последнем курсе Бауманского, носил самую заурядную — Петров, и я охотно поменяла на нее опостылевший Гугель.
Видимо, это была одна из главных целей моего замужества на тот момент — стать по паспорту Еленой Петровной Петровой.
Моя жизнь с Петровым оказалась не настолько длинной, чтобы теперь казаться обременительной. И в быту, и в общении, и на диване, который заменял в моем доме постель, сквоттер Петров оказался тоже клинически зауряден. Сам же себя он считал личностью крайне неоднозначной, и эта убежденность была так сильна, что проецировалась наружу, начав действовать на меня гипнотическим образом еще во время нашего сетевого общения.
Петров слушал неоднозначную музыку, читал неоднозначные книги и смотрел неоднозначные фильмы. Часть фаворитов Петрова и впрямь казалась мне шедевральной, другая — полной безвкусицей, но беда заключалась в том, что я не могла нащупать критерион. Мне ни разу не удалось предположить заранее, что именно ему понравится. Это крайне возбуждало.
Непредсказуемый, но убежденный эстетический выбор казался подчиненным высокой железной логике, находящейся за гранью понимания юной московской блонди, и от того душа Петрова выглядела самой бездонной и непостижимой среди душ всех остальных людей, которые были для меня в общих чертах предсказуемы — вне зависимости от их возраста, ума и благородства. Такая моральная пощечина тянула меня к Петрову с той же неумолимостью, с какой windows тянет апдейты всякий раз, стоит ему нащупать сеть.
Я медитировала над тайной неоднозначного искусства. Я могла часами гадать, почему группу «Манго-Манго» он назвал серым отстоем, а "Ногу свело" — альтернативной. Я искала принципиальное отличие в текстах, музыке и манере исполнения, пытаясь вслепую нащупать ту пропасть, которая с железной убедительностью разносит их по разным полюсам в его голове. Тщетно.
Петров мог часами рассуждать о философских глубинах, спрятанных в шедевре «А» для истинных исполинов духа, а затем ругать вторичность и примитивизм шедевра «Б», созданного дебилами и для дебилов. Его аргументы звучали в меру убедительно, и я была готова согласиться с любым из них по отдельности, но они одинаково хорошо подходили и для «А», и для "Б".
Загадка открылась случайно. Через полгода, когда творческий бардак в нашем доме стал превышать threshold выживаемости, я устроила генеральную уборку. Для дисков и книг давно были куплены и свалены под диваном специальные полочки. Взяв в руки дрель и отвертку, я приделала полочки к стене и поставила в один ряд любимые книги Петрова. Окинув взглядом серию всей так называемой альтернативной литературы, я увидела: «Порно» Уэллша, "На игле", «Удушье», "Гондон", «Отсос», "Сатана! Сатана! Сатана!", «Гомосек», "Героин", "69 мест, где надо побывать с мертвой принцессой", «Сперма», "Кишки наружу", "Дневник киллера" и "Е***ть минотавра". Являясь в какой-то мере шедеврами мировой литературы и будучи в каком-то смысле напичканы идеями, все вместе они ясно вычерчивали ту idee fix, которая железной рукой складывала их в стопку фаворитов.
Нет, Петров не был любителем порнографии, насилия и пороков, что, кстати, крайне обедняло нашу сексуальную жизнь. Он был неисправимым романтиком, которого манили исключительно высокие гуманитарные идеи и нравственная чистота. Но в силу своей исключительной примитивности к любому произведению он подходил с одномерной линейкой, из всех параметров искусства оценивая лишь грязь. На одном полюсе линейки теснилась бульварная дешевка, напрочь лишенная идейного содержания, на другом — весь гуманистический багаж классического искусства, стерильный от дерьма и потому воспеваемый пенсионерами канала «Культура», радеющими за нравственность подрастающего поколения. И то и другое было Петрову одинаково отвратительно. Его манила золотая середина линейки, а верхом мечтаний была истинная добродетель, спрятанная в обертку из полнейшей дряни. Расковыривая навозные кучи в поисках зерна истины, Петров получал невыразимое наслаждение, знакомое только любителям кроссвордов и диггерам времен Золотой лихорадки. Этот романтик всеми фибрами души жаждал красоты симфонической скрипки, но мог себе ее позволить. только если скрипка звучала в рок-группе с шокирующим названием «Крематорий». Он был готов принять даже идею непротивления злу, но только если ее излагали матом либо иллюстрировали, как это принято в священных писаниях, картинами смерти и насилия.
Тайна неоднозначного искусства оказалась более чем однозначной. Я всегда с брезгливым уважением относилась к авторам, которые тратят силы на то, чтобы смешать философский коктейль и обманом заставить его всосать тех распоследних отморозков, которые вообще не способны потреблять никакие идеи, если те не маскируются в ярком трэш-гештальте. Но мне хотелось бы надеяться, что авторы подобных произведений задумывали их как временный human traffic для вывода дебилов со дна жизни на орбиту высокого духа. Не их вина, что созданная ими говногуманистическая среда, не вызвав никакого интереса у дебильной target group, оказалась сама по себе достаточно питательной, чтобы во множестве расплодить духовные микроорганизмы особой породы, которым для существования требуются плоды и отходы культурной жизнедеятельности человечества в равной доле.
Вряд ли ветераны канала «Культура» догадываются, что пресловутое потерянное поколение — вовсе не звероподобные дебилы из подворотен. Потерянный кошелек человечества — это как раз та миллионная прослойка тупых романтиков, которая и на дне жизни никогда не была, и взлетать на орбиты духа не собирается. Таким был и Петров — потребитель альтернативного. Впрочем, вся русская интеллигенция отличалась стремлением искать потерянный кошелек где светлее, а сакральную истину — где хуже пахнет.
Моя догадка не нуждалась в проверке, но для чистоты эксперимента я заказала по интернету два запечатанных диска и подарила Петрову нежно любимые мной "Edipov Complex* и "The Tiger Lillies*. Как я и рассчитывала, познания Петрова в устном английском не позволяли разобрать ни слова в песнях, зато слабые познания в письменном помогли с трудом перевести названия групп. После чего наспех промотанный "The Tiger Lillies" был отложен в сторону, зато "Edipov Complex* заботливо перегнан в mр3, закачан в плеер и наутро увезен на лекции в Бауманский.
Домой Петров вернулся тоже в наушниках и довольный, однако к тому времени все его крупные вещи были запакованы в чистые черные мешки для мусора и грудились в прихожей, мелкие уже были спущены в облупившийся оранжевый унитаз, а в лотке принтера лежал бланк заявления о разводе, скачанный мною из интернета.
Так мой Moodak вернулся к себе в общагу, а вскоре получил диплом и уехал в родной Казахстан. Я же осталась Петровой. Но нет в жизни непоправимых поступков. Мне понадобилась всего пара сотен долларов и грамотно составленное заявление, чтобы паспортный стол разрешил сменить фамилию на Сквоттер. В заявлении я писала, что мне, интеллигентной девушке, стыдно одновременно носить фамилию Петрова и отчество Петровна, поскольку это слишком грубый намек на инцест.
Обнажение на пляже легитимно с точки зрения современной морали. Пляж — это парад гениталий. Трудно себе вообразить другое столь же многолюдное общественное место, где мыслимо появиться в наряде, хоть сколь-нибудь напоминающем пляжный. Даже сельскохозяйственные арбайтн предъявляют к костюму полевых участников и участниц куда большие требования.
И здесь в полный рост всплывает лицемерие нашей морали. Тот, кто готов с возмущением обсуждать за чужой спиной неприличие юбчонки, приподнятой на миг офисным вентилятором, кто с отвращением высказывается про излишне широкое декольте, показавшее бретельку лифчика, кто готов протереть дыру в длиннющих простынях интернет-форумов, ругая кайму трусов, посмевшую выглянуть сзади над чьими-то джинсами с заниженной талией, кто рассуждает о kurewskiej вульгарности женщин, чересчур свободно развалившихся в кресле или посмевших развести коленки шире, чем если б те были смотаны скотчем, — все эти люди считают нормальным явиться на пляж прикрыв гениталии символическим шнурком и рухнуть посреди толпы, раскидав конечности морским пентаклем. Словно пытаются занять максимум планеты, позируя незримому объективу Google.maps. Пляж — это место, где никто не удивится, что у вас видны трусы. Более того, никто и не обратит на вас внимания. Кроме турков. О них стоит рассказать отдельно.
