Каждое слово его бессвязных воспоминаний записывалось людьми Джека Берримена, а я старался ничем не выказать своего интереса. Старик довольно быстро начал относиться и ко мне как к глухонемому. Меня это устраивало. Ничто так не успокаивает человека, как ощущение чужой тупости. Иктоса устраивал Бауэр, Беллингера устраивал я. Ему ведь и в голову не приходило, что благодаря мне где-то далеко от «города Сол» доктор Хэссоп, давний приятель, ежедневно анализирует каждое его слово.
Но если кто-то охотился за Беллингером, охотников я пока не видел. Как, впрочем, и настоящих следов.
– Мистер Ламби, – сообщил я Беллингеру, сняв телефонную трубку. – Вы будете говорить с ним?
– В субботу, – ответил Беллингер, и не думая подниматься с кресла.
– Вы будете говорить с мистером Ламби в субботу? – не понял я.
– Вот именно. Но не по телефону, а здесь. Он все знает. Передайте ему – как обычно.
– Как обычно, – сказал я в трубку.
Мистер Ламби все понял, он даже переспрашивать ничего не стал. Похоже, такие беседы были для них не редкость.
Занимаясь своими делами, я не терял возможности присмотреться к Беллингеру.
Откинувшись на спинку кресла, обхватив острые колени тонкими веснушчатыми руками, старик часами всматривался в резную листву дубов, темных, как предгрозовое небо.
Что он там видел? О чем он думал? Чем он занимался целых десять лет, проведенных на вилле «Герб города Сол»?
Конечно, не он один уходил из большой жизни.
Скажем, Грета Гарбо. Великая актриса провела в уединении чуть ли не треть века. «Хочу, чтобы меня оставили в покое», – сказала она однажды и сделала все, чтобы получить покой. Журналисты месяцами ловили ее у собственного дома, но она умела ускользать от них. Наконец, о ней забыли.
Или Сэлинджер, укрывшийся в Вермонте под Виндзором.
Кто знает, чем он там занимается? Дэн-буддизмом? Поэзией? Или вообще ничем не занимается?
В последнее я не верил.
Человек не способен ничем не заниматься. Пусть неявно, даже не замечая этого, но он будет стараться изменить течение событий, разнообразить их. Платон справедливо заметил: человек любит не жизнь, человек любит хорошую жизнь… Невозможно десять лет подряд произрастать как дерево. Если ты, конечно, вменяем. Невозможно десять лет подряд смотреть на облака, слушать цикад, любоваться розами. Рано или поздно тебе понадобятся люди, рано или поздно тебя охватит тоска по действию. С этим ничего нельзя поделать.
Обходя сад, я не раз думал об этом.
Год, еще год, еще… Жизнь уходит… Что примиряло с этим Беллингера? Звон пчел? Само уединение? Небо, распахнутое над головой?
Ладно. Я не хотел в этом копаться.
Меня интересовала конкретная вещь – металлический сейф, установленный в кабинете. Выглядел он неприступно, но я не думал, что не справлюсь с ним. В свое время мы с Джеком прошли хорошее обучение.
Я ждал лишь удобного случая.
Старик ложился поздно, иногда в третьем часу. Он не всегда гасил свет, но это не означало бессонницы – просто он мог спать и при свете, привычка одиноких людей. Я убедился в этом, оставляя стул перед его дверью. Примитивная уловка показывала – если старик уснул, то это наделено.
В отличие от Беллингера, я ложился рано. Меня устраивал крепкий короткий сон, я по опыту знал: самые опасные часы – предрассветные.
Глубокой ночью я просыпался, бесшумно вставал и так же бесшумно спускался в сад.
Луна. Смутные тени. Душные ароматы лета, дубов, роз.
Мне надоело бездействие.
Особых развлечений сейф мне не обещал, но я нетерпеливо ждал того момента, когда им можно будет заняться.
И такой момент наступил.
Старик спал, в саду царило безмолвие, нарушаемое лишь цикадами.
Обойдя сад, я неслышно поднялся в кабинет.
Я не стал включать свет – три окна кабинета просматривались с южной стены. Я не думал, что за мной наблюдают, но рисковать не хотел.
Ночь… Микродатчики, разнесенные по всей стене, доносили до меня неясные шорохи.
Ночь…
Самое поразительное – Беллингер не снабдил сейф никакой дополнительной защитой.
Я справился с шифром за полчаса.
Больше всего я опасался звуковых ловушек, но, похоже, Беллингеру это и в голову не приходило.
Я включил потайной фонарь.
В сейфе, на двух его полках, лежали деньги, старые договора, какие-то документы, мало меня интересовавшие, зато я сразу обратил внимание на толстую картонную папку и на обшарпанный «вальтер». Вид у пистолета был вызывающий, но на месте Беллингера я бы завел оружие более современное.
И все же Беллингер держал в доме оружие…
Просмотрев документы, я обратился, наконец, к папке.
Наверное, воспоминания. Упреки в адрес Фаста и Стейнбека, похвалы Уилберу и Сарояну. Что-нибудь такое, я был в этом уверен.
С помощью фонаря я тщательно изучил положение папки в сейфе. При первой тревоге я должен положить ее на то самое место, где она лежала, и захлопнуть сейф. Это займет считанные секунды, но я должен быть готов. Все в сейфе должно лежать так, как предусмотрено стариком.
Я осторожно положил папку на журнальный столик. Микрокамера, вмонтированная в кольцо, была готова к работе. Я не испытывал никакого волнения от мысли, что в принципе, я, возможно, – первый читатель новой вещи весьма известного писателя. Я вполне был удовлетворен тем, что моя догадка подтвердилась – эти десять уединенных лет старик не сидел без дела.
«Человек, который хотел украсть погоду».
Недурное название, хотя прежде Беллингер предпочитал более краткие. «Генерал». «Поздний выбор».
Ладно. Я никогда не относил себя к рьяным поклонникам Беллингера.
Работая с камерой, я успевал еще и просматривать текст глазами.
Роман. Вовсе не воспоминания, как я думал. Роман.
И, кажется, с авантюрной окраской.
Полярное белесое небо, собачьи упряжки, скрип снега. Два датчанина пересекали ледник.
Гренландия. Я усмехнулся.
В своих бессвязных отрывистых бормотаниях Беллингер, кажется, упоминал Гренландию. Но в каком-то Другом контексте, не буквально, скорее как символ.
Символ чего?
История – это не рассказ о событиях, история – это, скорее, описание человеческих поступков.
Введение Беллингера мне понравилось. Мой взгляд на историю, пожалуй, был близок взглядам старика.
Тренированным глазом я схватывал страницу за страницей. Я пытался понять, в чем состоял замысел. В конце концов, может быть, именно из-за этого романа старик обрек себя на столь долгое одиночество.
Некий промышленник Мат Шерфиг (промышленник – в значении охотник, перевел я для себя) спасал вывезенного из Дании поэта Р.Финна.
Рик Финн. Р.Финн. Сорок второй год.
Собачьи упряжки споро неслись по снежному берегу замерзшего пролива. Шерфиг нервничал: поэт оказался человеком капризным, он никак не мог осознать, что Гренландия – это не Париж и даже не Копенганен. Рыбаки с риском для жизни вывезли из Дании опального поэта, и теперь Шерфиг обязан был доставить его на край света – в поселок Ангмагсалик. Мат Шерфиг нервничал. Ему не нравилось белесое, прямо на глазах выцветающее небо.
На перевалочной базе в снежном иглу Мата Шерфига и его спутника ожидали верные эскимосы Авела и Этуктиш. Честно говоря, Шерфиг был рад, что не взял их с собой в путешествие на побережье. Такая погода пугает эскимосов, ведь небо перед пургой выцветает от дыхания Торнарсука – злобного духа, главного пакостника Гренландии.
Злобный дух. Беллингер рассказывал о Торнарсуке со знанием дела. Он уделил ему внимание не меньшее, чем главным героям. Воздух, который выдыхает из себя Торнарсук, это воздух страха, насилия, крови. Даже Рик Финн, не знакомый с Гренландией, это почувствовал.
Я сразу отдал должное Беллингеру: старик, похоже, знал края, которые описывал. Человек, никогда не носивший кулету, вряд ли сможет так ясно описать эту шубу, не имеющую никаких застежек. Попробуй справиться с застежками на пятидесятиградусном морозе! Но дело было даже не в деталях, Беллингер знал, о чем пишет, иначе бы ему не создать той странной атмосферы, от которой даже по моей спине вдруг пробегал холодок.
Представления не имею, что могло загнать в Гренландию Беллингера, датчан в Гренландию загнала война. И насколько я понял, Рика Финна это вовсе не радовало. Он предпочел бы оказаться в Копенгагене. Даже рискуя попасть под арест (а Риком Финном интересовалось гестапо), он предпочел бы оказаться сейчас не под полярным небом, а в Копенгагене. Очутись он там, он даже не стал бы прятаться. Он просто отправился бы в свою любимую кофейню – в ту, что расположена прямо против городской ратуши, под башней, на которой раньше полоскался желтый флаг, не однажды воспетый в стихах Р. Финна. Он бы попросил чашку кофе и молча смотрел на башню. Там, наверху, из глубокой ниши выезжает на велосипеде бронзовая девушка, если с погодой все хорошо; если погода портится – жди дородную даму с зонтиком.
