Ознакомительная версия.
Заплакал ангел и снова почувствовал, как окутывает его усталость, только уже не та физическая усталость, накопившаяся в его ногах за долгие ночи пеших переходов, а другая, более тяжелая и вязкая, от которой, хорошо выспавшись, не избавишься. От которой только Господь Бог избавить может. И так захотелось ангелу обратно в Рай, так захотелось укутаться в райскую безмятежность, в облака радости, белые с розовым оттенком, украшающие райское небо. Так захотелось подержать в руках мягкую и теплую райскую паляницу, а потом отломать от нее горбушку и жевать, и слушать ее приятный хруст на зубах. Но как вернуть это время, как вернуться туда, в Рай, к братьям и сестрам? Только один шанс, тот же шанс остался — найти здесь праведника и, пройдясь с ним по его жизни, отвести его к воротам Рая и, может быть, получить наконец прощение.
Тяжело вздохнул ангел. Лег на спину и посмотрел на синее яркое небо сквозь колыхавшиеся под ветерком кроны. И понял он вдруг, что и его мытарства, и полет пули может остановить только один человек, и этого человека ищут они вдвоем: пуля — чтобы убить его и остаться в нем, а он, ангел, ищет его живого, чтобы сразу же после его смерти забрать его с собой в Рай. Но где его найти? И как его найти до того, как его найдет пуля?
Поднялся ангел и поволок свою усталость дальше, в глубь леса, не зная, что ждет его там, впереди, не думая больше об опасности и страхе, преследующих его, не думая больше ни о чем и ни о ком, кроме этого человека, не найдя которого, навсегда останется он в странной и жестокой стране среди таких же странных и жестоких ее жителей.
Наступило лето. Стали приходить на Подкремлевские луга письма с июньскими штемпелями.
Пошли однажды после завтрака старик и Банов за земляникой для Клары. Ходили часа два, набрали две пригоршни, а когда вернулись — детский крик услышали.
Родила Клара девочку. Родила легко и быстро, и без всякой помощи.
Замотала ее в подаренные Эква-Пырисем атласные пеленки. Стала ее к ручью каждый день носить и мыть ее в прохладной чистой воде и там же пеленки без мыла стирать.
С рождением ребенка жизнь на холме изменилась. Стала она суетливее и веселее. Забросили Банов и старик письма: и не читали, и не отвечали на них. Только бандероли и посылки проверяли быстренько после завтрака, и сразу — к бановскому шалашу. Помогали Кларе чем могли. Банов уже и пеленки сам ходил на ручей стирать, и пеленать ребенка научился. А потом и старик научился этому, и очень его это дело забавляло.
Была девочка безымянной недели две, прежде чем решила Клара, какое имя ей дать. Назвала ее Валей, Валентиной. Кормила ее грудью — благо молока было много, на двоих таких хватило бы.
— Жалко, что не мальчик, — тихо бурчал иногда старик, когда рядом Клары не было.
Но на самом деле особенно огорчен он не был. А когда думал, что через лет десять-пятнадцать подрастет эта девочка и будет тут же бегать и прыгать, даже втихомолку радовало — хотелось ему давно на девушку-подростка посмотреть, просто так посмотреть, чтоб глаз порадовать.
Сидели они теперь вчетвером у костра. Банов, старик, Клара, а у нее на руках — маленькая Валечка. Валечка грудь сосала, а взрослые, не обращая внимания на питающегося ребенка, кушали то, что им Вася принес.
— Вот интересно все-таки жизнь устроена, — сказал как-то Эква-Пырись. — Ведь Валя — тоже будущая мать, а ее дочка тоже будущей матерью станет…
Банов не понял, что хотел этим сказать Кремлевский Мечтатель. Не понял, но спрашивать не стал. Клара тоже промолчала, оставив высказанную стариком мысль необъясненной загадкой.
Появились ранние грибы, и иногда старик с Бановым проверяли известные им грибные места, а потом возвращались и, наколов грибы на прутики, жарили их на костре.
Жизнь шла на Подкремлевских лугах удивительно приятная и полная всяческих ожиданий.
Теплым майским вечером, когда Добрынин лежал на кровати и смотрел в потолок, пытаясь бездельем перебороть необъяснимую бодрость тела, со стороны двери раздался шорох.
Павел Александрович повернулся на бок и увидел на полу под дверью какую-то бумажку. Поднялся, подошел. «Можно к тебе зайти? Это Сева».
Держа записку в руке, Добрынин открыл дверь и впустил гостя.
Жестом предложил ему сесть за стол.
Сева выглядел очень усталым, глубоко запавшие глаза смотрели на Добрынина с грустью.
Добрынин взял карандаш и на той же записке написал:
«Чаю?»
Сева отрицательно мотнул головой. Достал из кармана синего комбинезона свой карандаш. Написал на бумажке:
«Хочу с тобой поговорить».
Добрынин кивнул, вырвал из новой тетради листок, передал его Севе.
«Разговор» начался. Листок бумаги, постепенно заполняясь непроизнесенными словами, кочевал между Добрыниным и Севой.
«Я хочу жениться», — писал глухонемой. «На ком?» — интересовался народный контролер. «На Светлане». «А она тебя любит?» «Да».
«Так женись!» «Надо разрешение Медведева». «Так пусть Канюкович переведет Медведеву». «Канюкович не хочет», — беззвучно говорили дрожавшие на тетрадном листке буквы.
«Сволочь он, этот Канюкович», — писал в ответ Добрынин.
Сева кивал.
«Ты поговори с Медведевым!»
«Я? — писал Добрынин. — Канюкович должен от тебя говорить, он же переводчик. Я подумаю…» «Я тебя как друга прошу».
«Поговорю», — обещал Добрынин, одновременно понимая, что если он будет говорить с капитаном, то придется сказать ему, каким образом он узнал от глухонемого об этой просьбе.
«Поговоришь?» — с надеждой в корявоватом детском почерке спрашивал Сева.
Добрынин кивнул.
Потом все-таки не удержался и написал: «Вот если б Канюковича не было, то…» — карандаш завис над листком бумаги, так и не дописав конец предложения.
«Да, было бы легче», — подумал Добрынин, решив, что и так понятно Севе, что он хотел сказать, — уж очень палец болел, чтобы дописывать.
Сева пожал Добрынину руку и ушел. Взгляд его был полон надежды, и народный контролер, провожая его до двери, думал, что придется все-таки поговорить с Медведевым об этом деле.
Было уже около полуночи, когда Добрынин решил сходить в туалет. Вышел он на площадку и очутился, неожиданно для себя, в непривычной, забытой уже темноте. Видно, прожектор, укрепленный высоко на скале, перегорел, или что-то с кабелем случилось. Но зато в этой темноте, едва подсвеченной светом в окошке Медведева и хорошо освещенной сотнями высоко забравшихся звезд и желтым сырным кругом луны, почувствовал себя Добрынин так уютно, как чувствовал себя когда-то только в селе Крошкино, в своем дворе ночью, тоже выходя в туалет и задерживаясь иногда на полчаса возле будки пса Дмитрия. Выплыл из мутных глубин звуковой памяти родной до слез в глазах, до комка в горле вой пса Дмитрия, черного лопоухого Митьки, любившего и без толку полаять, и с толком повыть на луну, особенно когда была она полной и такой же сладко-желтой, как эта, зависшая над Уральскими горами. Выплыл и зазвучал, словно вырвался этот вой из памяти в глубокую ночь, чтобы прокатиться эхом по ущельям и вершинам, спугнув спящих птиц, подтолкнув каменную крошку, зависшую на выступах гор по пути вниз.
Стоял Павел посередине площадки, смотрел в небо и чувствовал в своем все еще бодром теле приятную дрожь, не ту, что приходит вместе с холодом, а другую, никак не связанную с явлениями природы, а связанную только с чувствами и мыслями человека, и иногда с его воображением.
А звезды светили, прокалывали темно-синее небо своими тоненькими огоньками, и поодиночке срывались вдруг с места и неслись дугой вниз, затухая или же теряясь по пути.
Словно завороженный стоял Павел Добрынин. А над ним висело это огромное живое небо, небо его Родины. И чем дольше стоял под ним народный контролер, тем сильнее оно давило, опуская свои невидимые руки на его плечи. И вот уже усталость подкатывалась незаметно, и был Добрынин рад этой усталости, был он рад и счастлив как бы почувствовать себя один на один с миром, с небом, со звездами и гордыми горами. И казалось ему, что именно из-за этого противостояния, и реального — ведь был он на площадке один, и воображаемого, наливаются его руки и ноги тяжестью, и даже мысли замедляют свой бесконечный бег.
Заскрипели под ногами доски мостка, ведущие к туалету, и дверь скрипнула. Закрыл ее за собой Добрынин на крючок. Взгляд его сам собой упал в «лунку», и увидел он там, внизу, на дне ущелья, маленький живой огонечек — словно костер кто-то жег. Присел на корточки над лункой и снова ощутил приятную физическую усталость, а вместе с ней и некую мечтательную задумчивость.
И смотрел он вниз еще с полчаса, слушая тишину и едва ощущая, как колышется зависшая над пропастью будка, колышется то ли под весом народного контролера, то ли из-за кружащегося, не знающего куда себя деть ветра.
Прошло несколько дней. Отгремел горным эхом запущенных с Высоты Ж. метеоритов очередной четверг. Началась новая трудовая неделя.
Ознакомительная версия.
