— Немецкая мазь для альпинистов. Намажешь лицо и шею.
Увидев, как изменилось лицо Бисерова, старлей поясняет:
— Чтобы кожа не облезла. Мороз все-таки.
Да, мороз. Особенно если летишь с высоты полкилометра, вокруг свист ветра и сорок градусов (а наверху и все пятьдесят) обдирают голую кожу ледяной теркой. Но пожрать леденцов после приземления все равно было бы неплохо, думает Бисеров. Эх.
— Спасибо, товарищ лейтенант! — говорит Бисеров искренне.
Сержант готов сейчас думать о леденцах, об уроках немецкого, о сводках Главного командования — о чем угодно, только не о том, что предстоит. О бабах — хороший вариант, но не сегодня. Потому что тогда Бисеров волей-неволей вспомнит женщину с коляской. И понеслась.
2005, март
«Если ты еще не решила проблемы жилья, не изменила свои пристрастия и стиль — спеши. Время способствует и твоим романтическим отношениям: ты привлекаешь внимание. Вернется тот, кого ты считала суженым. Придется выбирать среди поклонников из прошлого».
Что может быть глупее гороскопов? — думает Гуля. И сама же отвечает: ничего.
Просто иногда очень-очень хочется, чтобы хоть что-нибудь из написанного оказалось правдой.
Гуля вскидывает голову — из детской доносится полусонное ворчание.
Георгий проснулся.
1942, февраль
— Да, — вспоминает Филипенко. — Совсем из головы вылетело. Насчет твоего вопроса…
Какого вопроса? До Бисерова не сразу доходит. Точно. Дернул его кто-то в прошлый раз за язык — спросить, как эта штука работает. Циолковский, м-мать, нашелся. Цандер, блин. Но с Филипенко особо не поспоришь. Раз старлей обещал, что объяснит, значит — объяснит.
— От обратного: не машина времени создает парадокс, а парадокс создает машину времени, — заканчивает лекцию Филипенко. Потом смотрит на сержанта и говорит:
— Вот примерно так. Ты что-нибудь понял?
— Нет, — отвечает Бисеров честно. Потому что даже не пытался.
— Ну и ладно. Готовься к заброске.
Через час все готово.
Посреди класса стоит младший сержант Валентин Бисеров. На нем кирзовые сапоги и масккостюм из белой бязи — поверх полушубка и ватных штанов. Внутренним слоем в луковице — теплое белье и зимние портянки. Лицо сержанта блестит от трофейной мази. На руках — рукавицы, парашют десантный образца 41-го года напоминает толстую пуховую подушку (под которую кто-то засунул немецкий автомат). Еще одна подушка, поменьше, спереди. Это запасной парашют.
Сержант так упакован, что кажется, ему и за кольцо нет нужды дергать. Мягко приземлится с любой высоты.
Филипенко оглядывает подчиненного в последний раз. Вроде все.
— Хорош, — говорит Филипенко. — Прямо принц на белом парашюте. Ну, присядем на дорожку.
2005, март
Колеса с отчетливым скрипом катятся по подмерзшей за ночь земле. Вжж. Вжжик. Серые шины подпрыгивают, когда коляска минует очередной ухаб. Дорога идет мимо трех домов, спускается вниз, к протоке. Георгий при каждом прыжке вскидывает короткий нос. Обалденный нос. Гуле хочется расцеловать его мгновенно, но Георгий такой важный в своей коляске, что она не решается.
Ночью были заморозки. От воды поднимается пар; утки тут как тут, ожидают. Айгуль с Георгием въезжают на мостик — под ногами пружинит асфальт, положенный на металлические трубы и перекрытия.
По ту сторону протоки начинается небольшая полоса леса, голо-черная в это время года. Снег лежит под деревьями. Здесь нет елок, поэтому лес просматривается насквозь. Гуля видит бродячую собаку, рыжую, которая трусит в сторону от дороги, той, что начинается за лесом.
Еще одна собака, черно-белая, лежит на бетонной площадке у канализационного люка. От него стелется легкий, едва заметный след нагретого воздуха. Собака положила морду на лапы, ей тепло.
— Смотри, уточки, — говорит Айгуль сыну. Потом наклоняется. В коляске есть грузовой отсек, Гуля на правах супер-карго достает оттуда корм для уток. Это почти целый батон, нарезной — правда, черствый, с зелеными пятнами — в прозрачном пакете. Когда она выпрямляется, то едва не роняет ношу. Вздрагивает. В горле бьется готовый вырваться крик.
На краю мостика стоит человек. Секунду назад его не было, думает Гуля, впрочем, я не видела…
Человек небрит. Полушубок расстегнут, видна рубашка защитного цвета, перетянутая ремнем.
Бомж?
Гуле становится страшно. Она пытается взяться за ручку коляски, забыв, что руки уже заняты батоном.
— Для уток принесли? Дайте лучше мне, — говорит человек. Гуля пятится, тянет за собой коляску.
Человек насмешливо хмыкает. А потом улыбается.
Это все меняет. Становится видно, что мужчина молод — парень, на самом деле, лет двадцати четырех-пяти. Не сказать, что белоснежная улыбка, зубы темноваты и неровные, но обаятелен. Серые глаза. Чем-то похож на Крючкова из «Небесного тихохода» — такой же среднерусский тип лица.
И в нём совершенно не чувствуется расхлябанности, хамоватого наплевательства на собственное тело, свойственного бомжам и алкоголикам.
Напротив, он выглядит собранным и… сильным. Гуля надеется, что щеки у неё не покраснели — хотя ощущает она их пылающими.
Поэтому, неожиданно для себя, она протягивает человеку дурацкий батон:
— Простите, он…
— Это ничего, — говорит парень. И Гуля вдруг понимает, что это действительно ничего. — Спасибо.
Парень оглядывается и говорит:
— Весна здесь.
Георгий смотрит на пришельца с интересом.
1942, февраль
Филипенко опускает голову на сплетенные пальцы. Н-да. Дел невпроворот, а тут — сиди и слушай.
Все-таки уникальная личность, этот Оки Басарович. Отмахал шашкой всю Первую Мировую, Гражданскую, Польский поход, усмирение казачества, теперь вот опять на западный фронт рвется. Немецкие танки рубить. Филипенко усмехается, отключается на мгновение. Открывает глаза. Черт, так и заснуть недолго.
— Напомню о том, как все начиналось, товарищи, — говорит Сидоров. — Сейчас вы еще раз услышите историческое сообщение Советского правительства от третьего июня тысяча девятьсот сорок первого года…
Он ставит пластинку, заводит граммофон.
Момалыкин сидит, широкоскулый, полуприкрыв глаза и слушает. С недавнего времени выступать ему нет необходимости.
Для речей у него теперь есть младший политрук Сидоров, рыжеватый, тощий — и с прекрасной памятью на лица. Так что фиг два теперь пропустишь хоть одно занятие. К тому же он нудный. Даже не поржешь, увы. Бойцы спят с открытыми глазами; о перлах, которыми сыпал Момалыкин, вспоминают с тоской.
Старший лейтенант слышит шипение. Игла грамофона опускается, бежит, виляет.
— 26-го, а затем 28-го мая, — вещает из грамофонного раструба высокий тенор, — германская военщина, обстрелявшая пограничные войска доблестной Рабоче-Крестьянской Красной Армии артиллерийским огнём, в результате которого имелись человеческие жертвы, не прекращает наглых, бандитских налетов на священную землю страны победившего социализма! Мы заявим, товарищи, этим бездарным германским правителям и лично Гитлеру о том, что мы не боимся петушиных наскоков! Грозную несокрушимую Рабоче-Крестьянскую Красную Армию не разгромить! Она уничтожит молниеносно всякого врага, который попытается напасть на священные земли…
Филипенко разминает лицо. Под пальцами оно твердое, как пластилин. Да уж, мы слов на ветер не бросаем. Финляндия и Ирак, Иран, Румыния, Польша, половина Германии — везде мы наступаем, везде идем вперед… Броня крепка и танки наши быстры.
Старший лейтенант с силой опускает руки на стол ладонями вниз. Словно вдавливает их в столешницу.
И наши люди мужества полны.
2005, март
Утиный Перл-Харбор. Куски черного хлеба (от белого у уток случается запор) падают на птичек с небес, как авиационные бомбы в пятьсот килограмм. Взрывы клювов и шей. Ледяные брызги долетают до перил. Белесый пар разрывов тянется над черной кипящей протокой. Клегот.
Адмирал Исороку Ямамото наблюдает за бойней свысока. Плоское азиатское лицо невозмутимо, как честь самурая. В голубых глазах отражаются: перила, далекая черная гладь и презрение к смерти. Рот приоткрыт. Превратился в маленький треугольник — почище Бермудского.
Гуля смотрит на этот ротик (тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить) и говорит:
— Видишь, уточки кушают?
В ответ — высокомерное сопение. Адмирал игнорирует женское мнение в таком важном вопросе, как война.
Откуда она взяла этого Исороку? Гуля уже не помнит.
Но Георгию японо-адмиральское происхождение очень идет.
Утки столпились под мостиком и нетерпеливо вытягивают шеи. Ждут, когда адмирал прикажет продолжить бомбардировку. Увы, хлеба больше нет. Георгий вытребовал себе оставшуюся корочку и теперь грызет — вся рожица перемазана. Адмирал доволен.
