— Дело нужное и необходимое, — заметил Щавель. — Неспокойно у вас в столице. Улица в центре, а грабят как на выселках.
— Да это мигранты понаехали, — возмутился грек. — Совсем обнаглели, набежали как саранча. Работать не хотят и не умеют, они же москвичи! Что им остаётся? Только грабить и воровать. Муром стонет. Полиция не справляется. Мигранты спелись с быдлом на окраине и барагозят вместе. Пора создавать органы миграционного контроля!
— Зачем умножать писарей? — удивился Щавель. — Полиции в Муроме хватает. Надо вешать и стрелять, если будут сопротивляться, а прочих лишних людей отправлять на тяжёлые работы, — поделился опытом тихвинский боярин. — У нас в Ингерманландии для бешеных скидок нет, а, пуще того, для москвичей. Увидел москвича и согнал его с бела света. На том стояла и стоять будет земля русская.
— Так это вы, — сообразил священник-детектив, — в Москве шороху навели?
— Красна Москва углями, — только и ответил на это командир.
— Мало нам своих бакланов и гопников, так ещё налетели как грачи хулиганы-москвичи. Вы догнали беду, которую прогнали, а теперь разгребаем её мы вместе.
— У меня в жизни есть, о чём пожалеть, — сказал Щавель. — Об этом я не пожалею.
Грек сокрушённо вздохнул.
— Надо было взять экипаж.
«Зато познакомились, — подумал Щавель. — Ничто не раскрывает характер мужчины лучше, чем драка. Хорошо, что не взяли экипаж».
* * *
В ночь с субботы на воскресенье рабочая слобода на Болотной стороне Оки не спала. Лился рекою алкоголь, там и сям вспыхивали короткие драки, в дренажных канавах сами собой устраивались заплывы. Босота с пролетарской беспощадностью топила скуку безысходного существования в дешёвой выпивке. Яростно обсуждали убийство генерал-губернатора, гадали, кто займёт его место, мусолили, как обустроить Россию. Пили все. Сознательные трудящиеся и безрассудные холопы, цеховые мастера и кустари-одиночки, рабы и свободные, разночинцы и чернь. Только в перекосоёбленной халупе, притулившейся на отшибе к бараку старьёвщиков возле мусорной горы, было темно и тихо.
Но вот, чу! — скользнула к дверям фигура. Забарабанили по доскам костяшки пальцев. Прокравшийся гость выждал, харкнул, не выдержал, бухнул кулаком. Внутри хибары заскрипел топчан, взвизгнули половицы, в щель протиснулся перегар шнифтящего жильца.
Ночной визитёр не просился войти, соблюдал конспирацию. Решительно откашлялся, веско и сурово известил:
— Мать твою… арестовали, Павел.
И тогда в помойном домике на Болотной стороне сердито зарычали.
Глава восемнадцатая,
в которой Михан получает погоняло, Филипп идёт в театр, а Щавель и Жёлудь в цирк
— Кто рано встаёт, тому глаз вон, а кто других будит, тому оба, — прохрипел Филипп, натягивая одеяло на голову.
— Вставай, давай, сам просил разбудить, — Михан снова потряс его за плечо. — Подымайся, задрыга, счастье проспишь.
Поломавшись, как положено настоящей творческой личности, бард продрал глаза. Михан не пугал, предупреждая относительно счастья. И хотя день был воскресный, имело смысл шевелиться спозаранку. «Успех такой гей, — хмуро подумал Филипп, наматывая портянки, — что не даётся беспечному творцу, коий ленится просить его руки. За успехом нужно ухаживать, подносить подарки, окружать вниманием и заботой, только так можно рассчитывать на взаимность. И то, если соблаговолит, а не закапризничает».
— Сам не спишь и другим не даёшь, — Филипп постучал каблуком по полу, дотянул голенище повыше. — Экий ты ранний!
— Ладно, я, дежурный по роте, — Михан наблюдал за ним от нечего делать, облокотившись на нары и засунув пальцы за ремень. — Ты-то чего ни свет, ни заря взыскался?
— Лавров.
В туалетной комнате у окна курили дружинники. Негромко обсуждали поход в увольнение и ночных бабочек. Бард справил нужду, ополоснул морду, поскрёб как следует ногтями, чтобы содрать грязь, прочистил мизинцем уши. Повертелся перед мутным зеркалом с облезлой амальгамой. Из кожаного чехольчика достал китайский ножичек, раскрыл ножнички, по волоску подровнял бородку. Смочил гребешок, расчесал буйны кудри, уложил их манерненько.
— Кудай-то ты намылился спозаранку? — поинтересовался Ёрш.
— В город. Я, наверное, тут и останусь, — поделился планами Филипп. — не сказать, что с вами было весело, бывало веселее, но от добра добра не ищут.
Тёртых витязей это нисколько не задело.
— Барда с возу, и волки сыты, — хмыкнул Фома.
Ратники загоготали.
Провожаемый добрыми напутствиями, Филипп выкатился из умывальной и поспешил к своей койке. Покопавшись в сидоре, бард извлёк пачку бумаги в палец толщиной со слегка загнутыми от походного бытования краями. На титульном листе дорогой казеиновой тушью было аккуратно выведено:
РОСТОВЩИК
(историческая трагедия в трёх актах)
Бард свернул рукопись в трубочку и засунул её в потайное место.
— Эх! — Михан вёл в туалетную комнату Мотвила, придерживая шамана под локоть. — Ты всё-таки накарябал до конца. Пойдёшь теперь поклоны бить?
— Пороги обивать! — гордо вскинул бороду Филипп. — В храм искусства иду, тяги налаживать.
— А говорил, что богема раньше полудня глаз не продирает, — подпустил шпильку наслушавшийся в походе про творческих людей парень.
И прежде, чем Филипп открыл рот, слепой шаман весомо изрёк:
— Такое же порочное заявление, как ошибочное утверждение, что Машу каслом не испортишь. Настоящим творцам ведома суть искусства, которая на девять десятых состоит из тяжкого труда, и лишь на полчасти таланта и на полчасти везения. Без удачи дело не выгорит, но без усилий и пахоты, полагаясь лишь на божий дар, успех желают обрести только дураки.
Барду словно кляп вбили. Он гмыкнул и не осмелился возразить шаману.
— Съел? — безо всякого почтения спросил Михан.
Парню страсть как хотелось идти самому обивать пороги и налаживать тяги, но привязка к отряду подрезала крылья молодому дарованию.
Громко топая, из умывальной вернулись курильщики, встали возле печки, неподалёку. Филипп тряхнул плечами, расправил поддёвку, стряхнул невидимую соринку.
— Борзый ты, да ранний, — бросил он с укором, чтобы слышали все. — Скачешь ровно блоха на гребне, не ведая стыда.
Деятель культуры аккуратно сыграл на публику. Дружинники глумливо оскалились, а когда Михан проводил мимо калечного раба, молодца настигло замечание Фомы:
— Вот уж действительно ранний.
— Ранний, — испробовал слово на вкус Ёрш.
— Вестима суть, — припечатал его Мотвил.
* * *
Возле серой гранитной громады Управления рабнадзора Филипп сбавил шаг. То ли по случаю трагедии, то ли в силу традиции Великий Муром в ночь с субботы на воскресенье погулял основательно. Проспекты расчистили, но на прилегающих улицах дворники ещё не закончили. Китайцы вовсю скребли мётлами, громоздили на тротуарах мусорные кучи, дожидаясь уборочных возов. «Тут не Мамай, тут целый Папай прошёл», — подивился Филипп. В детстве он торговал лубками про разухабистого морячка, который жрал шпинат и впадал в неистовство. Результат кулачных подвигов Папая был примерно такой же — переломанная мебель, битая посуда возле трактирных дверей, пьяный, спящий в мочевой луже, с груди которого голубь жадно склёвывал засохшую блевотину. «Не дай бог так оголодать», — Филипп перешёл на другую строну, где мусор уже убрали.
Город преподносил сюрпризы, как щедрый Дед Мороз раздаёт детям игрушки, с целью освободить мешок и засунуть в него самого дрянного мальца, чтобы не уходить с пустыми руками. Дед Мороз любил плохих мальчиков, Великий Муром любил прибирать плохих девочек. У лестницы в подвальную забегаловку ошивался городовой и валялась недвижная баба в пацанской одежде. Линялые парусиновые портки были перепачканы кровью, куртень порвана, голова купалась в красной луже. Под левым глазом мелового лица сиял давний фиолетовый фингал, ощерилась окровавленными зубами раззявленная пасть. «Нежива, вон как натекло из неё. Если башка конкретно пробита, юшки хлещет дай боже», — бард давно научился разбираться в последствиях кабацких пьяных драк и не питал иллюзий относительно лежащей красавицы. Уличную падаль бросят в труповозку, подержат три дня в анатомическом театре, сметая мушиные яйца и показывая всем желающим отыскать навеселившуюся родню. Если родни не сыщется, вывезут за черту города и закопают на кладбище для бедных, прикрыв от земли рогожей, а, может, обойдясь без неё.
Скучающий городовой мазнул его тухлым взором, но не докопался. Филипп боязливо отвернулся и заспешил в сосредоточие высокой культуры.
Это место легко можно было определить по нарастающему количеству каменных тумб, обклеенных бледными афишами с таблицей текущего репертуара, которые не закрывались красочными плакатами премьер. На плакатах кривлялись зверские рожи, выставляли прелести расфуфыренные красотки, мелькали мундиры, цепи, кинжалы.
