Дядя выслушал племянника спокойно; но в конце концов сказал:
— Да хранит тебя Бог, Теодор, но ты совсем глуп. Правда, твоя покойная мать была большая мечтательница, и твой отец часто мне жаловался, что, когда ты родился, она рассказывала тебе много всякого фантастического вздора, но то, что ты мне говоришь о греческих принцессах, живых портретах, посоленных детях и ласочках — все это, не прими моих слов в дурную сторону, коренится лишь в твоем мозгу, настоящем orbis pictus[1] глупостей и сумасбродств! Ну все же я не хочу мешать твоему бесповоротному решению: отправляйся в Патрас и кланяйся господину Кондогури. Может быть, путешествие отрезвит тебя; может быть, если тебя не убьют турки, ты вернешься умнее. Не забудь, однако, когда приедешь на остров, на котором растет чемерица, основательно ею полечиться. Счастливый путь!..
С этими словами прозаический дядюшка покинул своего экзальтированного племянника.
С приближением дня отъезда на барона стал нападать страх, так как все говорили ему об опасностях, которым он мог подвергнуться во время путешествия.
В припадке меланхолии, под влиянием страха, барон написал завещание, которым он оставлял все свои написанные и напечатанные стихотворения обладательнице голубого бумажника, а свои новогреческие костюмы жертвовал в театральный гардероб. Затем он решил, кроме своего егеря и молодого итальянца, знавшего несколько новогреческих слов, которого он брал в качестве переводчика, взять еще одного здорового детину со спиной шириной чуть не в пять с половиной футов, ради чего пришлось соответственным образом расширить козлы кареты.
Три дня употребил барон на то, чтобы сделать необходимые прощальные визиты… Путешествие в романтическую Грецию… Таинственное приключение… прощание может быть, навсегда… не довольно ли этого для того, чтобы взволновать чувствительных барышень. Из груди наиболее прекрасных вырывались вздохи, когда барон вытаскивал изображения миловидных островитянок, приобретенные им у Гаспара Вейса, с целью оживить свой рассказ о Греции, которую он должен был увидеть. Могла ли хоть одна из барышень произнести «Adieu, mon cher baron»[2] без заметного дрожания в голосе… Самые серьезные, равно как и самые легкомысленные люди приветливо кивали барону и говорили ему, пожимая руки: «Вернитесь же здоровым, веселым и счастливым, барон. Вы предпринимаете интересное путешествие».
Прощание всюду было трогательно и сердечно. Многие действительно сомневались в том, что юный искатель приключений когда-нибудь вернется назад, и в кружках, где он был членом, царило уныние…
Вещи были уложены, и карета стояла у дверей. Барон, одетый в новогреческий костюм, скрытый под дорожным плащом, сел в нее; егерь и широкий детина, вооруженные ружьями, пистолетами и саблями, влезли на козлы, почтальон весело затрубил в рог, и карета крупною рысью выехала через Лейпцигские ворота в Патрас.
В Целендорфе барон высунул голову из окна и крикнул сердито, чтобы не мешкали с перепряжкой лошадей, так как он очень торопится. Но тут он случайно увидел одного молодого профессора, с которым он познакомился всего несколько дней тому назад, причем профессор выражал барону особенное сочувствие по случаю его путешествия в Грецию.
Профессор возвращался из Потсдама. Едва увидел он барона, как подбежал к карете и воскликнул:
— Счастливейший из всех баронов; я вижу, вы уже собрались в Грецию; уделите мне несколько минут и позвольте просить вас проверить еще некоторые данные, находящиеся в описании путешествия у Бартольди. Кроме того, я хотел бы напомнить вам о некоторых моих поручениях, например, относительно турецких туфель.
— Книга Бартольди, — ответил барон, — со мной в карете; что же касается обещанных туфель, то вы получите самые лучшие, какие только найдутся, хотя бы мне пришлось стянуть их с ног самого паши. Вы, профессор, поддержали меня в моем убеждении, и я буду прилежно читать на классической почве карманного Гомера, который для меня является самым драгоценным подарком. Хотя я совсем не понимаю по-гречески, но, я надеюсь, это уладится само собой, едва я приеду в эту страну. Итак, милейший, напишите же мне ваши вопросы. Ведь лошадей еще не видно.
Профессор вытащил записную книжку и начал писать свои вопросы, какие приходили ему в голову. Между тем барон открыл папку, чтобы пересмотреть, в порядке ли его письменные принадлежности. Тут попал ему в руки номер «Справочного листка для объявлений», найденный им в казино и послуживший причиной всего этого дальнего опасного путешествия.
— Роковой номер, — воскликнул он с пафосом, — роковой, но милый, драгоценный номер, ты открыл мне чудную тайну всей моей жизни! Тебе обязан я всеми моими надеждами, моими стремлениями, моим счастьем. Скромная, серая, бренная бумага, даже немного грязная, ты заключаешь, однако, в себе драгоценность, которая обогащает меня! О листок, ты — настоящее сокровище, которое я вечно буду хранить! О, газета из газет!
— Какой листок, какая газета? — перебил профессор барона, протягивая ему готовые вопросы. — Какая газета приводит вас в такое восторженное настроение, милейший барон?
Барон ответил, что это тот самый роковой номер «Справочного листка», в котором было помещено приглашение нашедшему голубой бумажник, и протянул его профессору.
Профессор взял газету, посмотрел на нее, отступил назад, как будто в изумлении, посмотрел пристальнее, как бы не доверяя своим глазам, и наконец громко воскликнул:
— Барон, барон, милейший барон!.. Вы хотите ехать в Грецию, в Патрас к Кондогури? О барон, милейший барон!..
Барон посмотрел на газету, которую профессор поднес ему к самым глазам, и откинулся назад в карету, совершенно уничтоженный.
В это мгновение привели лошадей, и содержатель станции подошел с поклоном к дверце и стал извиняться, что лошадей не могли тотчас привести, уверяя, что барона менее чем в полчаса доставят в Потсдам.
Тут барон воскликнул ужасным голосом:
— Скорее назад в Берлин, назад в Берлин!..
Егерь и детина испуганно переглянулись, а почтальон разинул рот. Но барон еще энергичнее воскликнул:
— В Берлин, в Берлин, или ты оглох, олух! Дукат на водку, скотина, дукат на водку, но поезжай как ветер, в галоп, каналья, в галоп, негодяй, и ты получишь дукат!..
Почтальон повернул карету и погнал лошадей в Берлин бешеным галопом…
Дело все в том, что когда в руки барона попал номер «Справочного листка для объявлений», он не обратил внимания на одну мелочь, именно на число. Между тем он прочел номер прошлого года, в который было что-то завернуто и случайно принесено в казино. Теперь же было как раз 24 июля, и годичный срок, назначенный объявлением для поездки в Грецию, уже истек, и наступило время для назначенного свидания в гостинице «Солнце» у госпожи Оберман.
Что же мог теперь еще сделать барон, как не вернуться как можно скорее в Берлин и не направиться в гостиницу «Солнце»? Он так и поступил.
— Как, однако, играет со мной судьба, — говорил барон, вытягиваясь на софе в четырнадцатом номере гостиницы «Солнце». — Я не попал в Патрас; Андрей Кондогури не указывал мне никакого пути. Конечным пунктом моего путешествия оказался Целендорф; направил меня сюда содержатель почтовой станции или, пожалуй, профессор, сыгравший роль рычага, приводящего в движение неведомые силы.
Вошел егерь и сообщил, что никакие иностранцы не приезжали в этот день в гостиницу. Это известие не поразило, впрочем, барона, хотя его грудь горела нетерпением открыть тайну. Он рассудил, что день продолжается до полуночи и что только, когда пробьет двенадцать часов, можно считать, что настало двадцать пятое июля; деловые люди считают даже следующее число лишь после того, как пробьет час, и это соображение успокоило барона.
Он решился спокойно выжидать в своей комнате. Хотя барон мог думать только о своей прекрасной тайне, о чудном образе, наполнявшем всю его душу; однако, он был немало обрадован, когда ровно в десять часов явился кельнер, накрыл маленький стол и принес дымящееся рагу. Барон нашел необходимым, в соответствии со своим внутренним настроением, выпить также немного эфирного напитка и приказал подать шампанского. Съев последний кусок жареной курицы, он воскликнул:
— Что значит земная потребность в тот миг, когда дух жаждет божественного!
С этими словами он сел, поджав под себя ноги, на софе, взял в руки гитару и начал петь новогреческие песни, слова которых он с трудом произносил. Песни эти с аккомпанементом, сочиненным самим бароном, звучали настолько скверно, что их можно было выдавать за нечто своеобразное и характерное; когда барон пел их своим знакомым барышням, они всегда слушали их с удивлением и даже не без некоторого страха. Вдохновения ради, барон, осушив одну бутылку шампанского, потребовал себе вторую. Тут ему стало казаться, что аккорды, которые он брал на гитаре, раздавались где-то вне инструмента и стали звучать полнее и гармоничнее в самом воздухе. К аккордам присоединился непонятным образом и голос, и барон решил, что это его дух, освобожденный от земных уз, изливался в небесной мелодии. Вскоре послышался таинственный шелест… С шумом отворилась дверь, и в нее вошла высокая стройная женщина, окутанная густым покрывалом…
