Эпилог. Крон, Арес, Гера
Три дня после краха Концепции. Крон
От войны можно устать.
Когда ему впервые явилось мимолетное ощущение усталости, он, конечно же, отмахнулся. Ощущение было странным, достаточно новым, чтобы не поверить сразу, принять за каприз воспаленного сознания (а что тут такого, он перестал питать иллюзии насчет собственной адекватности к концу пятого столетия в заключении). Но потом он понял — да, это усталость. От войны. От навязчивых и наивных попыток освободиться. От мятежных титанов, которые эти попытки предпринимали. От собственной скептической ухмылки, когда эти попытки проваливались. От надежды на месть, нелепой и горькой (какая там богиня ее символизирует? Так вот, она идиотка).
И от ненависти, конечно.
Тут даже не совсем было уместно слово «устал». Он не устал — ему надоело. Слишком уж много на эту ненависть уходило душевных сил. Запас моральных дров у него был большой, хватило на много столетий, но потом они ожидаемо стали заканчиваться, и пришлось топить костер ненависти абы чем. Огорчение там, тоска по жене (ну чего мерзким деткам стоило сбросить Рею в Тартар? Ну нет ведь, не сбросили), гнев уже и не только на упрямых детей, но и на себя, идиота, который не просчитал, не подумал, не догадался и, получается, сам накликал себе пророчество, от которого пытался спастись. Потом этот мусор тоже начал заканчиваться, и, пошарив в своих ментальных закромах, Крон попытался подбросить в огонь ненависти чувство вины, перемешанное с осознанием собственного идиотизма, но эта смесь не очень хотела гореть — а больше ничего, собственно, в закромах не оставалось.
Поэтому когда его старший сын вдруг явился к вратам Тартара с тремя отрубленными головами мойр, снял свою печать и швырнул их внутрь (три печати Кронидов снимались на выход, а для запихивания кого-нибудь внутрь было достаточно снять одну), и сопроводил это странное действие шизофренической речью, вяло чадивший костер окончательно догорел.
И только не прогоревшие в огне ненависти остатки сожаления и вины уныло валялись на пепелище.
Еще бы ему не затухнуть. Тот бред, который нес тогда его сын, впечатлил даже некоторых, особо сентиментальных титанов — а уж веселые ребята гекантохейры, которые до этого держались обособленно и старательно отыгрывали тюремных охранников, поползли выражать ему, Крону, сочувствие. Не то по причине мойр, не то по причине наличия у него таких вот оригинально мыслящих сыновей.
Потому как Аид заявил, не много не мало, что вот, эти мойры — виновницы их семейных проблем, и если бы они не напряли им идиотских пророчеств (не иначе как от желания поразвлечься), они, может, мирно жили бы всей семьей, и Крон никого бы не глотал. Поэтому вина за случившееся, по сути, лежит на нем далеко не вся. И пусть Аид до сих пор не простил (и, конечно же, никогда не простит) сожравшего его отца, глупо игнорировать то, что им просто манипулировали. Вот эти вот дохлые мойры, излишне вдохновленные своей обожающей кровожадные развлечения матерью.
Но он, Аид, отомстил.
И пусть сейчас он не чувствует в себе божественных сил (ну вот совсем никаких), истекает алой кровью вместо ихора и в общем и целом планирует сбежать из Подземного мира в мир смертных, отец может им гордиться.
Вот так вот — гордиться. Ультимативно.
Титаны, не смейтесь! Гекантохейры, не закрывайте руками лица! Ворота Тартара, перестаньте дрожать! Сынок, порубивший на куски папку, пришел к отцу, пожирающему детей — и требует, чтобы тот им гордился!
Когда он успел обнять Лиссу-безумие?..
Титаны, не подавитесь смехом. еще чуть-чуть, и вы будете жрать первомрак. Гекантохейры, возьмите-ка свои руки и засуньте их… куда надо.
Аид в своем праве.
Костер прогорел.
Дохлые мойры уже не тут. Они не срастутся по кусочкам, как сделал когда-то сам Крон. Они не видят, не слышат, не чувствуют — жаль. Возможно, они бы немного прониклись уважением к чужим судьбам, когда не вовремя вякнувший что-то титан выковыривал их головы у себя из глотки.
И если бы Аиду вместе с мойрами попалась бы сама Ананка, ее поганую голову пришлось бы выковыривать далеко не из глотки. Уж Крон бы постарался.
Аид ушел к своим смертным раньше, чем Крон сумел подобрать для него слова. По правде говоря, если бы он возжелал непременно дождаться ответа от папки, ему следовало бы раскинуть лагерь у Тартара как минимум лет на двести.
Слова — болезненные и горькие — в воде не тонули, в огне не горели и совершенно не страдали от времени. По правде говоря, Крон не рассчитывал, что их в принципе доведется произнести — ворота Тартара не открыть изнутри (уж в этом он убедился еще в первое столетие), а распахнуть их снаружи способен только полный кретин.
Имелись, имелись в Кронидской семейке кретины, только возможностью по открыванию врат Тартара они, конечно, не обладали. И каково же было его удивление, когда гекантохейры доложили ему, что печати с врат сняты, и снаружи идет какая-то непонятная возня.
Толстый слой меди, конечно, не смог бы надолго удержать мятежных титанов, но Крон категорически запретил им высовываться.
По правде говоря, никто особо и не спешил. После того, как в Тартар перестали скидывать всех подряд, совокупная ненависть его обитателей изрядно поугасла.
Титаны, конечно, не сказать чтобы переполнились всепрощения, но вылезать и мстить они уже не стремились. Надоело!
Только, значит, они тут все обустроили, наладили, значит, жилье-бытье, дворцы построили, переженились, облагородили Тартар — куда там Олимпу! — и тут на войну. Месть местью, но если и в прошлый раз большинство заседавших в Тартаре пошли не столько против олимпийцев, сколько за Кроном, так в этот они вообще никакого энтузиазма не испытывали. Больно надо! Крон прекрасно осознавал, что реши он сам начать новую войну с Олимпом, то сможет поднять на битву от силы треть нынешних обитателей Тартара. И то их, похоже, придется пинать.
А еще одна треть при любом раскладе даже носа не высунет.
Крону, конечно же, было любопытно, что там не поделили олимпийцы, и кого они собрались к нему запихивать — уж очень не хотелось возиться с очередным обиженным психопатом — и какое-то время он с интересом прислушивался к разборкам.
Кого? Аида? Нет, вы серьезно?..
Да еще и добровольно?..
В какой-то момент Крону даже захотелось взглянуть на того феерического дебила, который считал, что Аид вот возьмет и сойдет в Тартар добровольно. Даже и защищая кого-то (он что, наконец-то женился? И даже детишек завел?..). Но Повелитель Времени таки вздохнул с облегчением, когда на врата Тартара легла печать, и тот перестал засасывать новых проблемных жильцов.
Однако не тут-то было!
Печать снова сняли, ворота распахнулись, в опасной близости от Тартара валялась какая-то рыженькая девчонка, вся в божественной крови, и мерзко хохотало какое-то двухголовое, трехногое, волосатое и в общем и целом похожее на особо неудачное порождение Геи. Оно-то как раз и открыло Тартар — и мерзко смеялось, предвкушая конец всего.
Пришлось его немного разочаровать.
Потом Крон перевязал рану девчонке, остановив бегущий ихор, и связал жуткое создание, старательно отгоняя от себя мысли, что уж больно оно похоже на младшего сына, Зевса. С лица (одного из). Кого-кого, а двухголового внука он не хотел.
А еще он поговорил с Аидом. Это был самый нелегкий и самый странный разговор за последние три тысячи лет.
И странность заключалась не в том, что старший сын был одет как какой-то варвар, и даже не в том, что он предложил ему временно покинуть Тартар и пообщаться с семьей (решив, очевидно, что если бы он, Крон, решил бы мстить и захватывать мир, он не стал бы возвращаться к себе и закрывать врата Тартара изнутри), а в том, что ему неожиданно предложили воцариться в Элизиуме!
Крон даже не помнил, как получилось, что он согласился.
Ну, то есть это было однозначно до того, как они проводили операцию по отделению Ареса от Афродиты, и тем более до того, как он дегустировал самогон Гекаты (когда они с родичами обмывали это событие). И, конечно же, до того, как он клялся Стиксом, что больше не собирается мстить и явно не претендует на трон Олимпа (явное облегчение в глазах Зевса и ошарашено распахнутые очи Стикс, которая примчалась в боевом доспехе, услышав, КТО клянется ее водой). И, наверно, до встречи с Зевсом и Посейдоном («отец, ты постой пока за углом, а потом резко выйди, я хочу посмотреть на их лица»).
