Красноречивый Гринька раскрыл было рот, чтобы ответить за всех, но тут какой-то шутник кольнул его сзади стрелой, и Гриньку вынесло вперед.
— Аа-а-а-а!
Он оказался прямо перед Вавилой.
— Молодец! — воскликнул воевода. — Хвалю! Богатырь!
— Ты, Вавила Андреич, слишком не усердствуй, — посоветовал Афанасьев. — А то Змей нас всех не поднимет. У нас и так груза хватает: нас четверо, да вас уже двое, да монгол, да козел Тангриснир — скотина тяжелая, мясная. Ты и Гринька нам сгодитесь, а вот более людей и не надо.
— Да мы бы и сами справились, — сказал Эллер. Воевода Вавила Оленец уже набрал было воздуху в грудь, чтобы возражать, однако тактичный Пелисье опередил его:
— Всем места хватит. А в Орде каждый русский человек полезен будет. Тем более ты, храбрый воевода, лично знаком с ханом Батыем. А такие знакомства дорогого стоят.
— Главное, чтобы не попасть хану под горячую руку, — заметил Афанасьев, влезая в «кабину». — А вдруг попадет вожжа под хвост и решит он нас всех казнить, вместе со Змеем Горынычем и Сартаком. Ух ты! — воскликнул он, оглядываясь вокруг. — Да тут, я смотрю, с комфортом можно разместиться. Ну что? Диспетчер дает «добро» на взлет? Лайнер набирает высоту? Да не бросай ты Тангриснира на меня!
Последние слова относились уже к Эллеру, забросившему своего рогатого подопечного на спину Змею и едва не придавившему козлиной тушей Женю. Все шестеро «змеелетчиков» и козел Тангриснир наконец оказались в «кабине». Сартак привычно расположился у основания шеи Змея. Здесь было укреплено седло своеобразной формы, позволявшее седоку свесить ноги промеж Горынычевых голов и в то же самое время гарантированно не упасть. Управление живым летательным аппаратом производилось при помощи длинного шеста с несколькими шипами различной формы. Очевидно, укол каждого из шипов означал определенную команду.
Воевода Вавила, верно, чувствовал себя, как Юрий Гагарин перед первым полетом в космос. По всей видимости, он был готов лететь хоть в ад, лишь бы испытать неведомое ему доселе ощущение. Он даже попытался было произнести прочувствованную речь перед своей дружиной, но Эллер не дал ему этой возможности. Он перегнулся вперед, толкнул в спину монгола Сартака и рявкнул убойным басом:
— Поехали!!!
Змей Горыныч безмолвно поднялся на короткие кривые мощные лапы, двинулся прямо на ворота и, снеся верхнюю их поперечину, вырвался на простор. Здесь он развернул широченные крылья, ускорил бег, подпрыгнул раз-другой, а на третий оторвался от земли и…
— Уу-у-ух!!! — завизжал воевода Вавила. — Аки птица горняя летим по небу! Одолели чудо-юдо, покорилось оно нам, а за победу и выпить не грех!
— Наливай, — тихо процедил Афанасьев сквозь зубы. Еще со времен жрецов Ару и Месу и ушлого пастофора Менатепа понял он, что ни в одном из миров не следует отказываться от местной выпивки…
2
— Значит, нужен вам жеребец, на котором ездил сам Бату-хан великий, — сказал Сартак. — Ну что ж, за удаль он может пожаловать вас сей наградой, ибо стада хана неисчислимы.
— Нужен нам только тот конь, на котором ездил он сам.
— Это уже труднее. Хан любит своих коней, а больше всех любит он своего черного Курултая.
Женя хотел возразить, что не сам Курултай нужен им, а только хвост его, но подумал, что Сартак, мягко говоря, не поймет. Потому он перевернулся с боку на бок, отодвинув храпящего воеводу Вавилу, и устроился поудобнее. Воевода на пару с Поджо накушался меду ядреного, хмельного, и спал уже второй раз на дню.
— К закату бы долететь, — проговорил Сартак. — Скажи мне, богатырь, — обратился он к Эллеру, — как тебя зовут-величают? Хоть я и молод, а много видал. Но таких, как ты, змееборцев, — не видывал.
— Это у него потомственное, — заметил Пелисье. — Его батюшка тоже был змееборец. Конфликтовал с мировым змеем Ермунгандом.
— А кто был твой батюшка? — спросил монгол. Эллер надулся от важности:
— Звали его Тор Одинсон, громовник. А в здешних краях известен он как Перун.
Гринька, который в отличие от воеводы Вавилы Андреича бодрствовал, выпучил глаза.
— Был он великий воитель и грозный бог, — гордо продолжал Эллер, — и я с братом ему под стать.
— У меня тоже есть брат, — похвастался Сартак, — из ваших краев. Недавно победил он войско свеевnote 21, а потом одолел тевтонские рати.
Женя насторожил слух. Эллер, упивавшийся не только медом Вавилы, но и самовосхвалением, пропустил фразу молодого монгола мимо ушей. Он продолжал разглагольствовать о доблестях, о подвигах, о славе своей собственной и своего отца, безбожно при этом привирая. Сартаку не удавалось вставить и словечка. Лишь однажды он попытался сказать, что его отец тоже довольно известный герой своего народа, но Эллер в этот момент перешел к тщательному разбору персоны своего деда, Вотана Боровича Херьяна, потому проигнорировал и это.
Женя все чаще посматривал в сторону Сартака. Когда поток бахвального красноречия рыжебородого диона иссяк, Сартак сказал осторожно и с легким оттенком лести:
— Чудны и удивительны деяния, о которых ты рассказываешь. У моего народа тоже есть человек, способный творить дела если не равные твоим, то достойные славного героя. Мы зовем его Укротитель, потому что это он дал нам власть над Змеями.
— А что, Горыныч не один? — не выдержал Афанасьев и хлопнул ладонью по громадной туше Змея.
— Никто не знает. Число Змеев известно лишь Укротителю. Мой отец называет его Аймак-багатур, в переводе на язык русов — «богатырь, стоящий целого войска».
Женя выдохнул и в промежутке между двумя ударами сердца спросил:
— А кто твой отец?
Сартак, казалось, не слышал вопроса. Он спокойно продолжал:
— Прошло три по десять и еще восемь лун, как Аймак-багатур пришел к нам. (Три по десять и еще восемь — тридцать восемь месяцев, больше трех лет, машинально сосчитал Афанасьев.) Все в Орде слушают его, и даже отец порой преклоняет слух к его советам.
Он ходит в коротком красном халате с загадочными письменами, и сами Змеи слушают его. Он славен не только в бою и мудрости, но и в потехе. Дал он монголам новую забаву, в которую отец наверняка захочет сыграть с вами.
Заходило солнце. Внизу блеснула излучина реки, и тотчас же Змей Горыныч, повинуясь Сартаку, пошел на снижение. Перед глазами путешественников расстилался огромный монгольский лагерь. Неисчислимые табуны лошадей, сотни и тысячи юрт, а посреди всего этого — громадный светло-пурпуровый шатер, словно облитый свежей кровью в лучах заходящего светила.
— Шатер отца, — горделиво показал Сартак.
— Да кто твой отец?
Сартак обернулся, и Афанасьев впервые увидел, как углы его узкого рта раздвигает улыбка. Молодой монгол ткнул Змея шестом и ответил:
— Мой отец — великий владыка и полководец, могучий Бату-хан, чьи силы неисчислимы.
— Черт побери! — воскликнул Афанасьев. — Ну конечно! Хан Сартак, сын Батыя, христианин и побратим Александра Невского! То есть, — поправился он под недоуменным взглядом Сартака, — будущий хан и будущий… христи… В общем, вот так.
— Ты умеешь прорицать будущее? — спросил юный монгол и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Могучий Укротитель, славный Аймак-багатур, тоже умеет прорицать. Он предсказал отцу взятие Киева и Чернигова, а моему побратиму (ты верно назвал его имя) Александру — победу над тевтонами на озере, закованном в лед.
— Оставим исторические экскурсы, — вмешался Пелисье. — Монгольский лагерь!.. Мы на месте. Воевода Вавила, Поджо, пробуждайтесь! Приехали. Не верю своим глазам, — тихо добавил он, покачивая головой с нарастающей амплитудой.
Змей Горыныч приземлился в пятидесяти метрах от ханского шатра. Последний — шатер — был размером с небольшой стадион. Наверное, в нем могли бы поместиться полторы-две тысячи человек. Место посадки чудища тотчас же было оцеплено сотней воинов из личной охраны хана.
«А что, если этот Сартак скажет сейчас порвать нас на куски, — мелькнула в голове Афанасьева тревожная мысль, — тогда никакой Эллер и его наследственный молот Мьелльнир нам не помогут».
Наверное, он переоценил коварство Сартака. Сын Батыя соскользнул с покорно приникшего к земле Змея Горыныча и, сказав несколько слов кэшиктэнам — гвардейцам, входящим в личную охрану хана, исчез за пологом гигантского шатра. Монгольские воины стояли неподвижно, даже не глядя в сторону Змея и его пассажиров, хотя вид крылатой громадины с прикрученной к спине целой телегой (явно русской постройки!), бесспорно, был любопытен.
— Пошел ябедничать папаше, — произнес Пелисье по-французски, дабы быть уверенным, что его никто не поймет. — Не люблю я этих азиатов. Нет, я не расист, просто у нас в Париже сейчас столько негров и арабов, что не знаешь куда деться чистокровному французу.
— Тоже мне чистокровный, — буркнул Афанасьев по-русски, — наполовину кацап. А этот хан Батый — суровый родитель. Я бы своего сына с таким чудищем, как Горыныч, да еще на Русь, ни за что не отпустил бы! Впрочем, монголы стояли за то, чтоб подрастающее поколение было закаленным.
