Ознакомительная версия.
Пришедший в себя Добрынин, дождавшись, когда уехал в неведомую даль красный состав, прошел к пилоту и спросил его прямо:
— Мотор что ли?
Пилот не сразу услышал вопрос — был он занят штурвалом, да и шлем не пропускал в уши лишние звуки. Но все-таки ощутив боковым зрением присутствие человека, он стянул с себя шлем и на повторенный Добрыниным вопрос ответил так:
— Да нет, все в порядке, товарищ Добрынин. Просто попали в полосу метеоритного дождя. Но проскочили. Можно сказать повезло!
— А что это за дождь такой? — поинтересовался Павел Александрович.
— Это из космоса идет, — задумчиво ответил летчик. — Ученые писали, будто это осколки камня и железа, отколовшиеся в свое время от звезд и планет.
— Так они что, яркие? Раз они от звезд-то?
— Да нет, — сказал летчик решительным голосом. — Они ж потухшие. Это ж все равно, что человек, отколовшийся от массы. В массе — он вместе с остальными светится, созидает, строит, а отколовшись, ничего не может и по этой причине тухнет. Я вот поэзию люблю читать, так там много об этом.
— А что там об этом? — залюбопытствовал Добрынин, поняв, что надо было с самого начала сесть рядом с пилотом, раз он такой умный, чтобы с пользой для будущего потратить время.
— Горе одному, — процитировал летчик, и голос его на фоне общей бессмысленной песни винтов и металла прозвучал уверенно и призывно. — Единица — ноль, один, даже если очень важный, не поднимет простое пятивершковое бревно. Вот!
— Да-а-а… — протянул Добрынин. Первый раз столкнула его судьба с настоящими военными людьми, и сколько чувств и мыслей они сразу в нем породили! Простые, честные, любящие и уважающие порядок, готовые всегда защитить часть Родины, порученную им, готовые прийти на помощь, а кроме того образованные и начитанные! Даже произошел какой-то захлеб в чувствах Добрынина, заклокотало что-то в его душе, но высказать это клокотание он то ли не смог, то ли постеснялся. И хотя в только что услышанном стихотворении говорилось, что «единица — ноль», а значило это, что и сам Добрынин как единица — ноль, и было это, конечно, не очень приятно и не очень понятно в смысле счета, народный контролер все-таки с готовностью согласился с незнакомым поэтом. Думал он и о том, что живи в Хулайбе только военные — не произошло бы там ничего плохого и преступного. Да и вообще, — продолжал он свою мысль, — надо было бы сначала эти северные народы принимать в армию, чтобы учились они жить по порядку, а потом уже и в партию, и тогда бы уж точно наступило время, когда просто нечего было бы делать народным контролерам и не гибли бы они в борьбе с врагами, оставшись навечно во льду.
Летчик, не услышав продолжения разговора, натянул снова шлем на голову и устремил свой взгляд вперед по ходу полета.
Добрынин же понял, что нельзя так долго отвлекать летчика, и вернулся назад, сел на свое сиденье, поднял с полу книжку и, отыскав место, на котором оборвал его чтение метеоритный дождь, дочитал рассказ.
Самолет начал снижаться. Приблизилась земля, усеянная следами человеческой деятельности. И с жадностью всматривался Добрынин в российские леса и поля. На душе теплело — не было видно внизу ничего, что могло напомнить ему о Севере, — ни снега, ни льдов, ни замерзших рек. Здесь все было по-другому, все было человечнее и роднее.
По желтым лентам проселочных дорог медленно передвигались точечки людей, едва заметные деревянные столбы, разносившие на своих проводах электричество по домам и заводам, отбрасывали недлинные тени, где-то неспеша тянули повозку две лошади. А вот и деревенька, обычная русская деревенька домов в сорок-пятьдесят, такая по якутским меркам называлась бы местной Москвой!
По-иному зазвучала песня винтов — стала она чуть тише, словно замедлили они свои обороты. И земля стала приближаться быстро и неотвратимо. Самолет стремился к посадочной полосе, за которой, разрушая замутненную линию горизонта, поднимались очертания белокаменного сердца Родины.
Наконец колеса самолета коснулись земли, и покатилась боевая машина по полосе, подпрыгивая, и от этого сотрясаясь.
Добрынин снова приник к иллюминатору, придавив одновременно ногою свою котомку, чтобы больше не отползала она.
Погода за стеклом иллюминатора была солнечной и яркой. По обе стороны от полосы густела зеленая трава, усыпанная звездочками одуванчиков. Чуть дальше строго стояли невысокие кирпичные строения с антеннами на крышах.
Самолет остановился, и пейзаж, наблюдаемый народным контролером, замер и стал как бы картиною, довольно приятной глазу.
— Приехали! — долетел до Павла Александровича бодрый голос пилота.
Услышав этот голос, Добрынин вспомнил, что «единица — ноль», поднялся с сидения и, прихватив котомку, подошел к уже открытому летчиком люку выхода.
Спрыгнув на землю, Добрынин первым делом отошел к траве и присел там на корточки. Голова у него от долгого пребывания в воздухе кружилась, а здесь еще к этому кружению добавились запахи трав, и совсем было почувствовал себя Добрынин нездоровым и нетвердо стоящим на ногах.
В ушах еще шумело, но вокруг было тихо, и тишина эта постепенно вытесняла из памяти ушей шумы прошлого. Приходило успокоение и даже негромкая радость, связанная, конечно, с тем, что долетел он, Добрынин, до Москвы без особых трудностей, преодолев вместе с летчиком все опасности перелета. И вдруг в уже окончательно наступившей в ушах Добрынина тишине что-то бибикнуло, и поднявший голову народный контролер увидел у одного из строгих кирпичных строений черную машину и человека, упорно махавшего рукой. С неохотой встал народный контролер на ноги и зашагал к машине.
Уже подойдя, рассмотрел Павел Александрович лицо человека, махавшего ему рукой, и показалось Добрынину это лицо очень знакомым. Во всяком случае, он тоже помахал рукой в ответ и искренне улыбнулся, а когда подошел вплотную, то и руку пожал этому человеку.
— С приездом вас, Павел Александрович! — говорил человек довольно восторженным голосом. — А вы совсем не изменились! Хотя столько времени прошло!
«Сколько времени?!» — подумал Добрынин, и тут же проявилась в его памяти картинка из не совсем давнего прошлого: его приезд на московский вокзал, встреча с корреспондентами, и — точно — этот человек встречал его там и отвозил на машине на служебную квартиру. Только как же его звали?!
— Ну садитесь, садитесь, пора ехать! — говорив мужчина, и тут вдруг он на мгновение замер, уловив, видимо, печать раздумий на лице народного контролера, а потом заговорил снова, еще более бодрым голосом: — Ну вы ведь меня помните, я — Виктор Степанович!
— Да, да… — Добрынин кивнул. Уселись в автомобиль. Виктор Степанович бросил взгляд на шофера, и тот сразу же завел двигатель.
— А летчик… самолет?.. — взволнованно спросил Добрынин.
— Не беспокойтесь, мы все знаем. Все будет в порядке! — ответил на это Виктор Степанович. — Да, а что у вас котомка такая набитая? Сувениры с Севера?!
Добрынина вопрос рассердил, но виду он решил не показывать — все-таки откуда этому человеку знать обо всем, что произошло с народным контролером.
Выехали на дорогу. С одной стороны от машины неслись навстречу высаженные остроконечные тополя, с другой — клены. Солнце мигало прямо в глаза ехавшим, заполняя лучами каждый просвет между деревьями.
— Вы помните мой галстук?! — спросил вдруг Виктор Степанович.
Добрынин кивнул. Конечно, он помнил.
— Такие перипетии у меня из-за него вышли! — пожаловался Виктор Степанович. — Трудно поверить!
— А что? — сдержанно поинтересовался Павел Александрович.
— Да ведь действительно краденным оказался. — Виктор Степанович тяжело вздохнул. — Я чуть всего не лишился. Хорошо, что Политбюро меня на поруки взяло. Ну а этот Петренко! Это просто поразительно, как люди перерождаются: в девятьсот пятом революцию организовывал, а в тридцать третьем у зампреда Совнаркома галстук украл!
— Его наказали? — спросил Добрынин.
— Расстреляли.
Автомобиль пронесся мимо какого-то подмосковного поселка и выехал на широкое шоссе, а по сторонам шоссе . выросли здания заводов и фабрик, украшенных портретами и транспарантами.
Виктор Степанович молчал. Добрынин тоже. Машина неожиданно въехала в тень, и на лобовое стекло упали первые капли дождя. Шофер снизил скорость. Сразу стало темнее и сумрачнее.
— Третий день дождь! — пожаловался Виктор Степанович.
Зажужжали «дворники», смахивая капли с лобового стекла.
— Даже непонятно, почему это в Мытищах солнце, а в столице дождь! — произнес Виктор Степанович.
Добрынин не ответил. Он смотрел в окно на большие серые и черные дома, на редких прохожих, идущих под зонтиками по своим делам. И вдруг что-то остановило скольжение его взгляда, и он встрепенулся.
— Остановитесь! — попросил он заторможенно, еще сам не понимая почему.
Ознакомительная версия.
