– Пощады, мой свирепый друг, пощады! Сдаюсь на милость победителя и требую обращени как с военнопленным!
– Пропойца!!! – завопил я.
– Он самый! – ответил Джадкинс.
– Выходи, поговорим! – прорычал я и поволок его к выходу. Но только я высунулся за дверь, как на голову обрушился такой удар, что искры сыпанули из глаз, и тут же раздался пронзительный крик Глории:
– Ой, Брекенридж! Я не тебя ждала!
– Пустяки! – сказал я и потряс у нее перед глазами своей, находкой. – Ты знаешь, кого это я держу за холку? Свое алиби, Джадкинса Бездонное Брюхо! – Я установил его на ноги и, покачивая перед гнусной образиной кулачищем, сурово вопросил: – Если ты дорожишь своей порочной, грязной, потасканной душонкой, то скажешь правду: где я был прошлой ночью?
– Пил со мной кукурузную водку возле пещеры в миле от тропы на Медвежью речку! – покорно ответствовал тот, с ужасом глядя на неподвижные тела, усеявшие поляну. – Сознаюсь во всем! Только отправьте меня в добротную американскую тюрьму! Я пал жертвой своих дурных наклонностей. Да, я человек пропащий, но всего лишь инструмент в руках могучего ума, так же, как и те недостойные сыны порока, что лежат здесь.
– Смотри-ка, один пополз, – заметила Глория, прицелилась и нанесла не ко времени очнувшемуся парню добрую затрещину дубиной. Тот рухнул на живот и взвыл койотом. Я даже вздрогнул от неожиданности – знакомый вой! Вгляделся и:
– Джефет Джелэтин! Паршивый ворюга! Это ты наврал мне об умирающих с голоду жене и детках!
– Если разговор шел об одной жене, – с готовностью ввернул Джадкинс, – то он сильно поскромничал. Жен у него по меньшей мере три: индейская скво, мексиканка и китайская девочка в Сан-Франциско. И все, насколько мне известно, толстые, и плодовитые.
Мне стало больно за человеческую природу.
– Надо мной нагло потешались! Одурачили, как последнего сосунка, сделали из меня посмешище, сапогами растоптали мою доверчивую душу, отравили веру в людей! Такой позор можно смыть только кровью!
– Не вымещай на нас свои обиды! – взмолился Джефет. – Это все Донован придумал.
– Где он?! – заревел я, шаря по сторонам распаленным взором.
– Любой, знающий его подлую натуру так же хорошо, как я, – нерешительно заговорил Джадкинс, но вдруг замолк и слегка пошевелил вхолостую нижней челюстью, определяя число переломов. Обнаружив всего один, он, уже с большей уверенностью, продолжал, – мог бы с полным основанием предположить, что негодяй сразу же покинул поле свалки через заднюю дверь и сейчас полным ходом чешет к секретному загону, где припрятан гнедой – соучастник ограбления дилижанса, – и пропойца указал направление, в котором следует искать загон.
Глория вытащила из кобуры бандита кольт, торчавший там без дела, и сказала мне:
– Двигай в погоню, Брек, а я пока присмотрю за остальными.
Я окинул взглядом поляну. Фигуры на земле вяло шевелились и постанывали. Глории будет с ними не слишком много хлопот. Я кивнул, свистнул Капитала Кидда, и тот сразу явился на зов. Я вскочил в седло и направил коня в густые заросли за домом. Но не успел Капитан переступить и пары раз, как среди деревьев на дальней стороне поляны промелькнул всадник на гнедом жеребце.
– Стой, скунсов сын! – загремел по лесу мой голос. – Стой! И сразись со мной как мужчина! – Но я так и не дождался ответа, если не считать за ответ пули из шестизарядного. Увидев, что такой мелочью меня не остановишь, он вонзил шпоры в бока жеребца и, как был – без седла, помчал в сторону гор.
Он был добрым конягой, этот жеребец, но против Капитана шансов у него не было. Мы отставали уже всего на пару сотен ярдов, и отрыв быстро сокращался, как вдруг Донован вылетел на голый хребет, откуда открывался чудесный вид на долину. Но ему было не до красот природы. Поняв, что от погони не уйти, он соскочил с лошади и укрылся за одинокой сосной, росшей неподалеку от зарослей кустарника. Пространство вокруг сосны было совершенно открытым, и прежде чем добраться до него, мне пришлось бы послужить отличной мишенью для его кольтов. Мне очень не хотелось огорчать Глорию, и поэтому я не стал лезть на рожон. Укрывшись в кустах, я взял свое лассо, приметился и накинул петлю на верхушку сосны. Потом привязал свободный конец к седельной луке и стал понукать Капитана. Тот поднапрягся и рыл копытами землю, и тяжело дышал, и в конце концов корни не выдержали и сосна рухнула.
Оставшись без прикрытия, Донован помчался вниз к опушке леса, но я схватил обломок скалы и запустил ему вслед. Камень угодил парню в заднюю ногу под колено, и Донован кубарем покатился по земле, теряя кольты и ножи. Потом ткнулся носом в пенек и завопил:
– Не стреляй! Сдаюсь!
Я освободил от петли верхушку сосны, неторопливо смотал кольцами лассо и повесил его на луку седла. А покончив с делами, направился к Доновану.
– Прекрати этот рев – он оскорбляет мой слух, – сказал я ему. – Ты когда-нибудь слышал, чтобы я так ревел?
– Ради всего святого! Сдай меня поскорее шерифу! – захлюпал он. – Я человек конченый. Моя душа полна раскаяния, а шкура – крупной дроби. У меня разбито колено и вера в собственные силы. Только прежде признайся: где ты в эдакой глуши раздобыл пушку, из которой свалил сосну, а потом выпалил по мне?
– Это была не пушка, – с достоинством победителя ответил я. – Я просто бросил в тебя камешек.
– А дерево? Ведь дерево упало! – Донован выкатил глаза. – Уж здесь-то не обошлось без артиллерии!
– Да нет же! Просто я накинул на верхушку лассо, привязал к Капитану, тот и повалил твое дерево, – снисходительно объяснил я ему. Из груди Дикого Билла вырвался протяжный стон, он кувырнулся навзничь, а я и говорю: – Мне страшно неловко, Донован, но ты не станешь возражать, если я свяжу тебе за спиной руки и перекину через Капитана Кидда? Нам надо торопиться в Рваное Ухо, там тебе и с ногой помогут, если, конечно, не забудешь напомнить кому следует.
Он ничего не ответил, только всю дорогу скулил и жаловался на судьбу.
Оказывается, за мое отсутствие Глория успела связать негодяям руки, и сейчас они все поприходили в себя и стонали жутким хором. Около дома я обнаружил загон, битком набитый лошадьми, оседлал их и, положив на каждое седло по негодяю, связал лошадей цепочкой – голова к хвосту – всех, кроме одной, для Глории. Затем наш караван выступил к Рваному Уху.
– Что ты теперь намерен делать, Брек? – спросила Глория.
– Отвезу этих скотов в Рваное Ухо – пусть похвастают своими подвигами перед народом. Только знаешь, Глория, как вспомню, что мои родичи от меня отказались, так на душе вместо радости один пепел и ощущение такое, будто жую его, он скрипит на зубах, а я жую, жую.
Ей нечего было ответить: эта девушка родилась и выросла на Медвежьей речке, и, значит, сердцем чувствовала мое горе.
– Я многое понял этой ночью, – после недолгого молчания снова заговорил я. – Пока трудился не покладая рук, я научился отличать друзей от врагов. Если бы не ты, я гнил бы себе в тюрьме, а это жулье посмеивалось бы втихомолку надо мной.
– Ты попал в беду, как же я могла тебе не помочь?
– Теперь-то понимаю, а раньше все никак не доходило.
Мы все – я, Глория и постанывающий караван – уже приближались к городу, как вдруг впереди на поляне, где стояла тюрьма, увидели пламя факелов, всадников и угрюмо колышущуюся толпу. Глория натянула поводья.
– Брек! – срывающимся голосом заговорила она. – Это линчеватели! Они ни за что не станут тебя слушать! Им ничего не докажешь – тебя попросту пристрелят. Подожди.
– Я ждал достаточно! – отрезал я. – Сгребу этих койотов в кучу и запихну правду в их вонючие глотки – пусть подавятся! Я заставлю этих тупых болванов принять мое алиби! А потом отряхну с сапог пыль гор Гумбольдта и подамся в дальние страны. Когда родня шарахается от тебя в сторону, самое время отправиться в путешествие.
– Эй, Брек! – воскликнула вдруг Глория, указывая рукой.
Я всмотрелся повнимательнее.
Толпа была, как ей положено, с факелами, с ружьями и веревками, вот только люди почему-то подпирали стенки тюрьмы, их лица были белее теста, а коленки выбивали барабанную дробь. Перед толпой, с ружьями наперевес, на конях гарцевал мой папаша, а с ним все мужчины с Медвежьей речки, способные носить оружие, – все до последнего человека! Некоторые держали в руках факелы, и в их свете угадывались лица Элкинсов, и Гарфильдов, и Гордонов, и Полаков, и Бакнеров, и Гримзов, и Кирби! Жалким неудачникам из Рваного Уха навряд ли когда еще доводилось наблюдать в одном месте столько горцев. Некоторые из наших за всю жизнь не отходили так далеко от дома. И вот они пришли – за мной. Медвежья речка вышла из берегов!
– Признавайтесь, вшивые койоты, куда вы его дели? – рычал папаша, размахивая винчестером. – Что вы с ним сотворили?! И я-то хорош, старый пень: отдал им на поругание собственного сына! На растерзание вонючим хорькам! Мне плевать, вор ли он, врун или кто еще! Человек на Медвежьей речке рождается не для того, чтобы провести жизнь в паршивой городской тюряге. Я пришел за ним, и я заберу его отсюда, а если его убили, то спалю Рваное Ухо дотла и перебью всех, до кого сумею дотянуться пулей! Где мой сын, дьявол раздери ваши душонки?!
