Девушка огляделась, выискивая среди множества снующих ног Колобка, но его уже и след простыл. Перехватив лямку рюкзака, Женя тоже смешалась с толпой — лекарства она еще не купила, а на мельнице ждал отец.
«Кстати, — подумалось ей по пути к лотку с мигающим красным крестом, — из опустевшего теперь шатра шапито получился бы отличный амбар…»
Виктор Глумов
«Я думаю не как все», или поучительная история об интеллектуальном превоскотстве
Мы вчера играли в стадо
И рычать нам было надо…
А. Барто
Быдло. Отара овец. Хомячки офисные, безмозглые.
Через реку от меня, на площади, под холодным декабрьским небом колыхались знамена. Там выкрикивали лозунги, там многотысячная толпа внимала поводырям.
Тадеуш положил руку на плечо:
— Владимир, пойдешь?
Тадеуш говорил не о митинге. Я не знаю, откуда пришел Тадеуш, не знаю, где он живет. За свои услуги он берет не так чтобы дорого, и его легко найти в Сети, достаточно поспрашивать на форумах и в группах — уходили многие. Говорят, некоторые вернулись. Тадеушу нужно мое устное согласие, подтверждение условий. Мамина заначка уже перекочевала в его карман — ничего, хоронить меня не придется, платить за институт теперь не надо, и ртов, опять же, дома меньше — мама быстро организует новую.
— Пойду, — в третий раз ответил я.
И добавил, не дожидаясь вопросов:
— В тот вариант, где восстанавливают погибшую цивилизацию и где ценят мозги.
— Смотри вперед.
На плечи мне легли обе руки Тадеуша. Я слегка напрягся: со стороны могут подумать, что мы с ним — парочка. Тадеуш, он выглядит похоже — волосики, пальто, шарфик… Послушно уставился вперед. Рюкзак я снял, он стоял у моих ног, я за лямку его придерживал. И смотрел вперед. На придонный планктон. С меня хватит. Сейчас я окажусь там, где человек свободен, где нет политиканов и дебилятора, где каждый — сам за себя и никто не указывает тебе, как жить!
— Удачи! — шепнул Тадеуш на ухо.
Мир кувыркнулся, мне показалось, что я лечу в холодную мутную воду. Рюкзак оттянул руку, будто набережная ушла из-под ног.
Меня замутило, я зажмурился, а когда открыл глаза, тяжело осел на землю. Я был уже там.
* * *
Ой, мама, вот это ряха! Зрение возвращалось медленно, и лучше бы оно погодило, лучше бы милосердная тьма окутывала меня, как раньше.
— Паря? Эй, паря, ты чё?
Щербатый, вонючий, по самые брови заросший черной курчавой бородой, абориген склонился надо мной. И тряс, зараза такая, за плечо. Я вцепился в рюкзак — не отберешь! Пожалел, что нож там, внутри, под вещами закопан.
— Эй, паря? Ты чё, из этих? Тамышей, значит?
Было тепло. Перебивая вонь аборигена, пахла раздавленная трава. Солнце припекало нос, и я уже вспотел под курткой. Чернобородый поковырялся в носу, задумчиво вытер палец о мой рукав. Пошмыгал. Агрессии он не проявлял, и я слегка расслабился.
— Из каких «тамышей»?
Абориген шлепнулся на зад напротив меня. Содержимое носа интересовало его больше расспросов.
— Лады, — удовлетворившись раскопками, буркнул чернобородый. — Чё в котомке? Еду не возьму. Лубки есть?
Я покрепче обнял рюкзак. Над нами заливался жаворонок или еще какая-то одуревшая весенняя птица. Лубки? Это что он в виду имеет, чернобородый? Палочки для перевязок, что ли?
— Лубки, — повторил абориген. — Гаврилой меня кличут. Лубки с картинками похабными, значит. — Он шумно почесался в паху. — С бабами голыми. Есть? Возьму. И на место тебя отведу, тамыш.
Одет чернобородый Гаврила был в какую-то рванину, на ногах — кирзачи, древние, растрескавшиеся.
— Нетути, значит, — подытожил Гаврила горестно. — А машинЭрия есть? Э, да ты совсем тамыш. Небось, только по литике разумеешь? Не бла-ародные мы, по литике не могем. Чего лупаешь, неразумный? Эх, дитё совсем. Ни лубков у него, ни машинЭрии… Ладно, мудрецы вознаградят. Пошкандыбали, что ли?
— Пошли, — согласился я. — А куда? К мудрецам?
— К им, к им, значит, — обрадовался Гаврила. — Звать-то тебя как, паря?
— Владимир, — представился я, поднимаясь.
Лексика Гаврилы меня порядком обескуражила. Ничего подобного я Тадеушу не заказывал. То есть я вообще не обрисовывал вариацию, одну из миллиардов доступных нам. Я желал свободы, постапокалипсиса, восстановления разрушенного. И чтобы ценили умных. Чтобы ценили меня.
Я ожидал увидеть развалины Кремля, ведь попал сюда с Болотного острова, но ничего, похожего на Москву, не было вокруг. Сельский пейзаж: луга, перелески, деревенька вдалеке — темные срубы. Коровы пасутся. Я присмотрелся и крепко моргнул. Коровы, ага. Винторогие коровы с мощными когтистыми лапами.
— Склиссы, — проследив за моим взглядом, вздохнул Гаврила. — Мудрецы глаголять, летать должны. Не летають, значит, людей только жруть почем зря, если не приручить. Дикий склисс — он, паря, страшней волколака.
Завершив, таким образом, краткий экскурс в фауну постапокалипсиса, Гаврила поднялся и, поманив меня за собой, поплелся вперед, к срубам. Только сейчас я заметил, что иду не по дикому лугу — по полю. С опушки ближайшего леска за нами наблюдали аборигены — мужчины и женщины, на вид — крестьяне крестьянами. Это на сколько же от БП меня забросило? И как узнать? Гаврила меня, похоже, понимает плохо, а каким эвфемизмом здесь обозначают БП, я не в курсе. И вообще, про такую ситуацию в руководствах не сказано.
— Слушай, Гаврила. А расскажи, как вы здесь живете?
Чернобородый обернулся, посмотрел на меня, поскреб грудь и сделал жующее движение челюстью.
— Хорошо живем, значит. Барей мудрецы свергли — лет семь ужо как. Так хорошо и зажили. Ни оброка, ни десятины, каждый — сам себе хозяин, значит. Община у нас, паря, крепкая. Торгуем, значит, на ярмарке. В град-столицу ездим каждые две седмицы. Староста наш — справный дед, с мозгой. Хорошо живем. Тамошей много — мудрецы то особым благословением считают, угодным Принцессе.
Принцессе? Это что еще за сказка? Ну, спасибо тебе, Тадеуш, ну, угодил, шельмец, паршивец, сукин сын. Мамины деньги… Черт, и дороги назад нет. Жить мне среди вонючих крестьян, доить этих… склиссов, оборонять общину от волколаков и хорошо хоть, не тигрокрысов.
— Что за принцесса? — спросил я.
Чернобородый быстро осенил себя кругом — с таким рвением, какое и не снилось нашим попам. Потупился.
— Пойдем, паря, пойдем. Лошадь возьмем, телегу, да и отвезу тебя к мудрецам. В град-столицу, значит. Тама все и расскажут. А Принцесса — прекрасней и мудрей ее свет не знал. Истину говорю.
* * *
В попутчики нам с Гаврилой набился рыжий и рябой от веснушек парень лет пятнадцати. Любознательный до настырности, он клянчил у меня «одежку тамошную» (пришлось запасную рубашку отдать), засыпал вопросами (правда, ответы слушать не стал). Звали стихийное бедствие Женьком, приходился он Гавриле племянником и больше всего любил поболтать.
Под его нескончаемые рассказы мы тряслись в телеге. Грунтовая дорога, сплошная пастораль со всех сторон: преувеличенно яркое небо с барашками облаков, вьющаяся над полем хищная птица (я оценил размах крыльев и забеспокоился, а Женёк на всякий случай достал из-за пазухи пращу), березки, дубы и сосны, люди, трудящиеся, люди, бредущие в город, повозки, попадающиеся навстречу. Один раз мы остановились, пропуская всадника в алом плаще и островерхом шлеме. Всадник припал к гриве огромного вороного льва, к седлу которого был приторочен АК. Гаврила потупился, и Женёк пихнул меня, чтобы я склонился, а не пялился на благородного.
Наша кляча, хвала всем высшим силам, от обычной ничем не отличалась. Мне только ездовых пантер не хватало.
Поездка получилась длинная и в целом скучная. В полдень остановились в роще, под деревьями, пообедали хлебом, творогом да квасом. Гаврила вздремнул полчасика.
Скрашивала кажущееся бесконечным путешествие только болтовня Женька.
— А краше и мудрей Принцессы нет! Я сам не видел, но знаю. Мудрецы к ее речам прислушиваются, с литики на внятную речь толмачат, народ за собой ведут. Барей упразднили, попов выгнали, благородных на службу поставили, охранять простой люд, вести развозить и свет просвещения нести! Принцесса так и завещала: ум — всему голова, ищите и обрящете мудрость. Я в град-столицу по осени поеду Вунивер поступать. Жаждет света душа.
Я уже разделся до футболки, и в жарком мареве полудня меня разморило. Болтовня Женька сливалась с гудением пчел, телегу потряхивало, кляча пахла лошадью, Гаврила смердил мужиком, и где-то вдалеке раздавалась народная песня, печальная и тягучая. Я прислушался и с удивлением разобрал слова:
Белая стрекоза любви,
Стрекоза в пути,
Белая стрекоза любви,
Стрекоза лети!
Наверное, не всем еще принесли загадочные мудрецы свет разума. А быдло — оно всегда, при любом режиме остается быдлом. Но голоса женщин, тонкие и пронзительные, были столь прекрасны, что скоро слова потеряли для меня значение. Лежа на спине, глядя в небо, я слушал их и думал, что, пожалуй, смогу прижиться в этом мире.
