Я лежал и плакал от стыда. Никто не придет на помощь. Никто не обратит внимания. Только брезгливо отвернутся. Я медленно засохну и рассыплюсь в пыль, хотя должен был дать жизнь, стать Человеком, покорить мир и перекроить его под себя, и гордо отвергнув толпы благодарных и счастливых людей, уйти к другим, кто уже стал богами. Но этого не произойдет. Меня выкинули. Брезгливо намазали на бумажку, завернули в нее и выкинули в пекло, чтобы я поскорее исчез, никем никогда незамеченный…
Что– то вмялось в волну стыда и противно, как лезвие по стеклу, царапнуло по нервам.
Сначала я вспомнил, что у меня есть лицо.
Потом я понял, что лицу холодно.
Потом я понял, что смогу выжить. На холоде не засыхают, а замерзают. А холод мне не страшен.
«Урррааа!» – заорал я, вскакивая. Ноги, до которых понимание еще не дошло, подкосились и уронили остальное тело на песок. Я постоял на коленях, ожидая, пока до ног дойдет, что можно еще немного подергаться.
Когда они задергались, я встал и, кое-как разбирая свои следы в предзакатных сумерках, побрел туда, откуда меня выкинуло. Там было что-то, что мне надо было сделать.
Вернувшись и увидев, откуда меня выкинули, я вспомнил, что, а заодно, и почему меня выкинуло.
Слабо трепыхающаяся большая куча мяса под черной шкурой была моим конем. Три куска мяса, стоящие над ним, тоже были конями, но не моими. Кусок мяса поменьше, в белой шкуре, слабо трепыхающийся рядом с тем, что было моим конем, являлся женским телом, которое мне надо было трахнуть.
Эта мысль чуть не выкинула меня обратно. Но там, в обратно, я уже был и решил не выбрасываться, а подойти посмотреть, почему оно, тело по имени Эрма, слабо трепыхается.
Сделав два шага к нему, я почувствовал, что на мне висит что-то тяжелое, лишнее, что вот-вот придавит меня к земле, вдавит меня в нее и песок, расступившись под непомерной тяжестью, разойдется и пропустив глубоко-глубоко внутрь, похоронит под собой.
Доспехи! Это ненужное тяжелое железо.
Упав на колени, придавленный, я сорвал шлем, перевязи и рванул кольчугу. Тело вздрогнуло, поцарапав палец. Сбросив кольчугу на песок, я тупо уставился на маленькие капельки своей крови на своем пальце, перевел взгляд на кольчугу и увидел шипастый шар, застрявший в подкольчужнике и захохотал.
Хохоча, вскочил на ноги. Хохоча, пошатнулся. Хохоча побрел к телу, которое звалось Эрма.
Эти тела в черном хотели меня отравить, чтоб я умер, и я умер, и ожил.
Ха– ха-ха!
Хохот, влившись в тело, которое звалось Эрма, приоткрыл его глаза, левый в красном, правый – в зеленом. Глаза, налитые кровью, остановились на мне. Тело, которое Эрма, зарычало и, вскочив на четвереньки, кинулось ко мне, роняя густую слюну.
Правая – зеленая, Левая – красная. Правая – зеленая. Левая – красная. Ха-ха-ха! А где же средняя желтая? Ха-ха-ха!
От пинка красное и зеленое завертелось и покатилось по песку. Желтому.
Красное-зеленое-красное-зеленое на желтом. Мне стало еще смешнее.
Приступ хохота подкосил мои колени и задрал лицо к небу.
И я увидел над собой пустоту, чуть-чуть заполненную звездами и мирами вокруг них и существами, существующими на этих мирах и точно так же, как и я, ржущими в эту пустоту, нас разделяющую.
Щелк!
Все исчезло, и я почувствовал Эрму.
Эрма, милая моя, любимая, лежала грязной половой тряпкой и тихо скулила от обиды и горечи бессилия. Тело мелко дрожало, раздираемое битвой ярости, толкавшей вскочить и убить, и слабостью, обездвижившей тело.
Больше ничего – только ярость и бессилие.
Я попробовал брезгливо сплюнуть, но ничего не получилось. Слюны не было.
Жажда!
Жажда, прятавшаяся в где-то в обезвоженных клетках, вырвалась наружу и пронеслась по телу, достигла головы и взорвалась там небольшим ядерным взрывом.
Я взвыл, стиснув голову руками, пытаясь выдавить из мозгов боль. Боль, как вода в презервативе, чуть отступила под давлением. Тело неохотно выполнило команду и побрело к бурдюкам на моем коне.
Один бурдюк был раздавлен. Вода давно ушла в песок и впиталась в вонючее мыло на шкуре.
Эта тварь уничтожила мою воду. Мою воду, которая была мне нужна, чтобы растворить боль!
С тихим стоном я вяло, чтоб не потревожить боль, пнул по ребрам, обтянутым черной вонючей шкурой.
Но боль все равно выскочила из затылка, куда я ее отжал и ударила в уши, оглушив, в глаза, ослепив, в рот, открыв его и выплеснувшись воплем.
В щеку ударилось что-то теплое, вонючее и мокрое. Горло. Горло коня, который заставил меня чувствовать боль. Откуда-то издалека, из живота, вырвалась ярость, хлестнула в голову, на мгновение отбросив боль под макушку. Правая рука, в которой скопилась вся жажда мщения, выхватила из ботинка нож и полоснула им по горлу в черной мыльной шкуре. Из него хлынул поток густой черной влаги.
Сильный удар по ноге отбросил меня, но тело уже почувствовало влагу и вцепившись в черную шкуру и рванулось, подставляя рот.
Влага, липкая, соленая, залила лицо, шею, грудь, а я пил, пил, захлебывался, пил, пил, отплевывался, пил, пил и влага становилась силой, раздувающей меня, разбрасывающей меня во все стороны.
Я стал больше тела и увидел его со стороны. Оно дрожало, заливаемое кровью моего коня.
Я стал больше коня и других лошадей. Они, другие лошади, стояли и им было страшно и одиноко. Я велел им лечь и уснуть. Они легли и уснули.
Я стал еще больше, и в меня попало тело Эрмы и она сама. Тело мелко тряслось и жалобно скулило. Эрме было очень, очень плохо. Ее ярость сдалась в плен ее слабости и стала ее страхом. Страх и бессилие вместе накинулись на Эрму, сделав ее маленькой-маленькой, загнали под темечко, ослепив и оглушив, и пытали, пытали. Пытали, наслаждаясь беззащитностью пленницы.
Мне стало ее жалко. Так жалко, что я сразу перестал расти и чуть не сжался до размеров тела, чтобы поплакать.
Вовремя вспомнив, что я большой и в тело не влезу, я решил, что не буду плакать, я просто напою ее.
Тело сорвалось реализовывать мой план – переносить ее тело под поток влаги. Я захотел, чтобы она напилась, и ее тело стало пить, и я почувствовал, что Эрма начала разрастаться, как и я. Я понял, что у нее все будет хорошо, и стал расти дальше.
Вырастя примерно до километра, я увидел десяток тел в черном, медленно и трусливо крадущихся по нашим следам. Хмыкнув, но не телом, а так, от чего вздрогнули не только трупоеды, но и кони и Эрма, я двину свое тело. Подобрав топор, оно унеслось в обход.
Пока оно быстрым легким галопом оббегало широкий крюк, передний трупоед заехал на бархан, у которого лежали кони, и выглянул из-за верхушки.
Я уменьшился, потому что мне стало интересно, что он увидел. А он увидел, как Эрма, зашевелившись в луже крови, попыталась сесть, упала, придавленная кольчугой и с рычанием стала ее стягивать.
Я уменьшился еще, сосредоточившись на переднем. Он взмахом подозвал остальных и махнул рукой, останавливая их и выжидая.
Мое тело, легкое и стремительное, подкралось и встало в сотне шагов за их спинами. Собравшись вместе, они резко поднялись на бархан и ринулись вниз. Тело мое рванулось за ними, и быть телом стало интересней, чем быть большим.
Наслаждаясь свистом ветра в ушах, я выбежал на верхушку бархана и выплеснув ярость яростным криком, прыгнул на правый край цепи трупоедов. Ярость и сила, переполнявшие тело до дрожи рук и ног, швырнули тело в гигантский прыжок, обрушивший меня и стремительный взмах топора на двух крайних.
Разбрасывая кровь, верхние половинки туловищ полетели вверх, а я уже прыгнул на следующего, выставившего в мою сторону меч. Меч царапнул по груди, Крыло легко прошло сквозь шею. Фонтан крови, оттолкнув голову с разинутым в крике ртом, окатил меня, а ноги, коснувшись земли, толкнули меня в очередной прыжок.
Еще один. Еще. Лезвия, царапающие грудь и руки, легкое чмокание Крыла, струи крови, хрипы, ржание лошадей.
Седьмой труп. Я приземляюсь на песок, а на меня, вспоров горло седьмому, падает залитое кровью тело с ножами в руках.
Эрма.
Отбросив топор, я поймал ее запястья и повалил на песок.
Волна тепла, толкнувшаяся в меня от прикосновения к ее холодному телу, легонько ударилась в живот. В животе лопнуло, потекло, ударило в голову желание. Я захотел ее, забыв обо всем, кроме нее, ее липкого от крови тела, в которое мне захотелось вмяться, просочиться, став им.
С рыком я впился в ее соленые от крови губы. Мой язык коснулся ее. Она выпустила ножи и сорвала с меня остатки одежды, потом резко притянула к себе. Мой член, почувствовав свободу, налился кровью, чуть не лопаясь, и чтобы он не лопнул, я поспешил его сдавить. Я вошел в нее стремительным ударом. Вдохнул ее первый стон, а потом мои губы стали терзать жадно подставляемое под них горло, руки – ягодицы, бедра, спину, грудь. Ее руки, прижав меня, скребли спину, раздирая ее в кровь.
Мы сплелись в клубок, стонущий, рычащий, где кровь, наша и чужая, смешивалась и капала, стекала, размазывалась. Не было ничего, только мы, частый грохот сердец, извивающиеся тела, стоны, кусающие зубы, царапающие и мнущие руки, дрожащий от напряжения член и брызгающее соком влагалище.