Гибель заветного дуба и кота-стражника аукнулась не только ворожеям и колдунам. Дверской меняла Мухаил Гадцев сын был разбужен диким напористым голосом, исходившим из подвала, где в числе прочих богатств хранился радиоприемник «Альпинист». Магическая вещица ожила и около минуты вещала скорбным голосом, подкрашенным эхом. Близнецы Емельяновы легко узнали бы старинную школьную переделку классики:
У лукоморья дуб спилили,
Кота на мясо изрубили…
Ростовщик Мухаил и его супруга, разумеется, такого стихотворения слыхом не слыхивали, поэтому им просто было страшно. Они долго просидели под одеялом, прижавшись друг к другу и считая проблески молний – в Дверское княжество также пришел сильный ливень.
Тандыр-хан выбрался из шатра, разбуженный тревожными голосами охранников и истеричным блеяньем шамана. «Шайтан с ними, с песнями. Казню подлеца», – решил повелитель степей.
Шаман тыкал грязным пальцем вверх, на гордо поднятые ханские туги. Девять бунчуков, сделанных из белых конских хвостов, были чернее ночи. У помоста собралась немалая толпа воинов.
– Плохое знамение, вечное небо отвернулось от нас! – голосил колдун, чуть ли не выпрыгивая из шубы, вывернутой мехом наружу. – Большие бедствия! Мор скота, поражение в бою, проклятье предков!
– Заткните его, – процедил сквозь зубы Тандыр.
Стражники не без опаски подхватили шамана под руки и закрыли ему рот ладонью. Крики сменились мычанием, потом охранник вскрикнул – колдун изловчился и укусил его за неплотно прижатую кисть.
– У раскопанной могилы стоишь, хан! – продолжил предрекать шаман, тряся патлами. – В кошму завернутый, курган готовь.
Главный мангало-тартарин подбежал к возмутителю спокойствия, выхватил у одного из стражников саблю и всадил ее в брюхо колдуна.
– Истеричная баба!
Степняки ахнули, не веря глазам. Шаманы были неприкасаемы, убить слугу неба – небывалая дерзость. Веками они находились под защитой веры. Хан совершил страшный и смелый поступок.
– Видите, я стою пред вами, и не последовала небесная кара! – обратился он к бойцам. – Шаман отступил от заветов богов, и моя длань его наказала. Бунчуки перекрашены. Это сделали или изменники, или вражеские колдуны. Никто не сломит наш дух, мы не привыкли поддаваться на дешевые уловки соперников. Идите за мной, и мы сожмем этот мир в своем кулаке!
Хан продемонстрировал, каким образом состоится захват мира. Найдя в первом ряду притихших воинов Уминай-багатура, он велел:
– Тщательно проверь, не постарался ли это какой-нибудь неразумный подсыл. Дозор, стоявший этой ночью у моего шатра, допросить и вырезать. Дознаваться без пощады. Исполняй!
Так Тандыр-хан еще больше укрепил авторитет, став в глазах орды выше вольных наместников неба. Еще он старался поверить, что бунчуки стали черными по воле темного Шайтана, являвшегося хану во сне. Но все же в глубине души повелитель кочевников люто боялся, ведь в словах шамана была правда предков – дурное предзнаменование, не поспоришь.
Испугался и обитатель Потусторони Саламандрий. С рассветом он поднялся к поверхности реки Смородины, чтобы порадоваться новому дню, и увидел, как на Мировом Древе вянут листья. Рыбьи глаза водяного выпучились так, что чуть не вывалились из орбит.
– Вот те на! – Саламандрий прикрыл зубастый рот перепончатой лапой. – Это какое же непотребствие живые там, в своей Яви, содеяли?!
* * *
Шумела, гудела Мозгва. В народе ходили ужасающие слухи, по которым получалось, что мангало-тартары вот-вот появятся из-за восточных холмов. Люди метались по городу, закупая соль, муку и лучины с кресалами. Не обошлось без грабежей с погромами.
Стража тщетно пыталась навести порядок. Начался исход горожан на север. Толпы беженцев из Тянитолкаевского княжества вовсе огибали Мозгву и шли дальше. Князь Юрий Близорукий не терял хладнокровия. Они с воеводой Бранибором давно собрали всех, способных держать оружие, и занялись учениями да укреплением стен. Княжий городище очистили от паникующей толпы, здесь все было по-деловому.
Недаром в древности городище называли Кромешником. Издавна власти любят от народа красной стеной заслониться, а людишки знай собирайся на Алой площади выслушать очередную волю повелителя или поглазеть на казнь. И не забудь шапки снять.
Оторванная от жизни княжна Рогнеда даже не заметила изменений в настроениях Мозгвы.
У главного терема был роскошный балкон, на котором княжна сидела в окружении миловидных подружек. Как всегда, девчонки обсуждали парней, попутно рассматривая прохожих.
– А я еще раз повторяю: все мужики сволочи! – настаивала рыжеволосая бестия, вероятно, не единожды обманутая ловкачами-серцеедами.
Княжна отыскала взглядом в толпе толстого щетинистого мужика и тронула подружку за рукав:
– Ну почему же все? Вот посмотри на того. Какой он маленький, пухленький, розовенький… Да какая же это сволочь, это же свинья вылитая!
Девки заливисто рассмеялись, привлекая к себе всеобщее внимание, ведь когда человек слышит смех, он почти всегда сначала решает, что ржут именно над ним.
Не оглянулся лишь сутулый худой Неслух-летописец. Он был настолько поглощен делами и тревожными мыслями, что попросту не заметил девичьего веселья.
Сейчас книжник спешил в хранилище, в очередной раз не получив разрешения на встречу с советником Розглуздом. Неслух-летописец никак не мог ее добиться, хотя оно и понятно: одно дело, когда ты нужен власти, и совсем другое, если власть занадобилась тебе.
К тому же последние события вынуждали государственных мужей трудиться без отдыха, готовясь к битве с полчищами хана Тандыра. Книжнику оставалось лишь заниматься складированием богатств хранилища. Князь Юрий велел спрятать древнее наследие в недоступных простым смертным подземельях. Неслух почти не покидал своих подвалов. Он работал с утра до позднего вечера, а ночью дописывал летопись, внося последние новости:
«В год большой жары, оставленной Злебогом, в месяце грудне[14], мангало-тартары вторглись в земли Малорассейския и Эрэфийския. Разоривши Киевец и его города, Тандыр-хан привел к стенам Тянитолкаева две тьмы воинов и осадил его.
Еще одна тьма под водительством Консер-батора обогнула заповедное Задолье и встала под Отрезанью.
Чудесная костяная стена, возведенная вокруг Тянитолкаева, сдерживает ворога. Горожане успешно обороняются, прячась за ней и питаясь припасами. Воды также хватает – в Тянитолкаеве есть глубокие колодцы…»
В одну из таких ночей Неслух услышал за спиной шорох. Затрепетал огонек лампадки, заставляя тени исказиться и хищно потянуться в темные углы каморки. Летописец тряхнул куцей бороденкой, вернулся к рукописи.
Шорох повторился, пламя светильника заплясало, норовя вовсе погаснуть. Книжник повернул плешивую голову к сводчатому коридору. У входа стоял посланник Персиянии, выдающий себя за Торгаши-Керима.
Иссиня-белый лик визитера исказила гримаса злобы. Чалма сдвинулась на затылок, несвежие седые волосы, свалявшиеся в сосульки, торчали в разные стороны. Абдур-ибн-Калым ощерился, демонстрируя пару длинных клыков.
– Мать честная! Упырь! – воскликнул книжник и вскочил на ноги.
– Я голоден. А ты что-то подозревал, – шипящим голосом промолвил посол и, расставив руки, зашагал к Неслуху. Широкие, расшитые золотой нитью рукава сейчас напоминали крылья летучей мыши.
Летописец затравленно повертелся, хотя знал: бежать некуда, он в самом конце подвального хранилища. По бокам – полки да сундуки. Сзади – стол и стена.
Лже-Торгаши отрывисто захохотал, неестественно запрокидывая голову.
– Сначала ты, позже князь и его несносная дочь. Хозяин будет доволен.
– Ее хоть не тронь. – Пересохшее горло першило, Неслух сбился на хрип.
– Встав на путь силы, нельзя стелить под свои стопы ковры милосердия, – прошипел упырь.
Рука летописца, беспорядочно шарившая на столе, наткнулась на какую-то бумагу.
«Вот, прожил среди пергаментов и умру, обороняясь свитком», – подумал книжник с необъяснимым спокойствием.
В этот миг Абдур с нечеловеческой прытью подскочил к мозгвичу, схватил его за плечо и голову и с размаху вонзил клыки в худую шею. Неслух лишь успел прикрыть ее взятой со стола бумагой.
Торжествующий умрун вдруг всхлипнул, оттолкнул жертву, вопя, словно недорезанный поросенок. Летописец оказался на столе, полетели стопки древних манускриптов, свитков, табличек, мелких пожелтевших от времени листов. Один из них угодил в лампаду, вспыхнул, упал к другим, рождая пожар.
Шею книжника терзала острая боль, а по телу неотвратимо разливалось онемение. Видимо, в слюне упыря содержался какой-то яд.
Сам персиянец упал на колени, хватаясь за рот и грудь. С ним происходили стремительные метаморфозы: лицо истлевало, зубы потемнели и осыпались на пыльный пол, руки сохли, на них проступили сосуды и жилы. Издав последний хрип, посол так и застыл, будто выточенная маньяком-резчиком скульптура черного дерева.
