– На свободе с чистой совестью.
Парень помог Торгаши-Кериму встать.
– У, шайтанское село! – Персиянец погрозил пухлым кулаком Большому Оптовищу. – Но я же… Яд…
– Я же про живую воду не сочинял, – укоризненно произнес Иван.
Над деревней-ярмаркой начинались утренние сумерки. Зачирикали птички, где-то в Оптовище горланили петухи.
Воронежец извлек из кармана добровольно пожертвованные деньги. Неизвестный спонсор оказался щедрым – десять золотых на дороге не валяются.
– А как же мой караван? – пролепетал купец, осматривая халат и домашние туфли.
– Хочешь вернуться?
– Нет, что ты! – Толстяк даже отбежал подальше от ворот и обреченно остановился. – Но у меня нет ни копейки денег!
Старшой по-нашенски махнул и протянул мешочек персиянцу:
– На, держи.
– Спасибо, витязь! Воистину великое сердце следует за звездой щедрости! Но я не смею принять этот дар. Я обязательно отдам, не будь я Торгаши-Керим по прозвищу Честнейший!
– Ладно, будь здоров, Честнейший. Я тороплюсь, – сказал дембель и зашагал к лесу.
– А мне куда? – чуть ли не захныкал купец.
– Шут тебя знает. Будь осторожен. Кочевники с набегом явились. Вроде бы у Тянитолкаева были. Так что не напорись.
– А ты?
– Ну, как сказал один мудрец из Кидая, я знаю пути долга.
– Когда же мы встретимся?
– Блин, я-то откуда знаю? – вскипел Иван. – Не свидимся, считай, что денежки подарены.
– Да будет твоя жизнь сладкой, а враги твои мертвыми! Брату привет! – кричал вслед Торгаши-Керим.
Емельянов-старший зашел в лес и позвал Вятку. Волк появился быстро, и гонка продолжилась.
Серая стрела пронеслась мимо Мозгвы и взяла курс на север. Несколько часов непрерывной скачки – и вот оно, лукоморье.
Побережье северного моря было не узнать. Темные волны вставали выше трехэтажного дома, хлестали берег с неистовой силой. Пена кипела, смешиваясь с песком, мокрый холодный ветер наотмашь бил в лицо. Гигантского дуба не было – его утащило штормом. На месте дерева виднелся здоровенный пень. Неизвестным вандалам пришлось потрудиться, ведь ширина пня внушала уважение. Золотой цепи не обнаружилось. Дело выглядело как грабеж.
Спешившись, Иван растерянно глядел на поруганное место. Оборотень фыркнул, прочищая нос:
– Кошка сдохла, не иначе.
Старшой побежал между огромными желудями к пню. Возле полукруглой тропинки, которую протоптал Баюн, чернела бесформенная куча. Теперь и дембель почувствовал специфический запашок.
Да, это был кот. Черный. Белая полоска под носом. Шерсть клоками, отвратительная рана в груди. Иван достал пузырек с остатками живой воды и задумался, куда лить.
Наконец решился и капнул в рану, остальное вылил в приоткрытый зубастый рот.
Отверстие в груди мигом затянулось, шерсть вздыбилась, обретя блеск, Баюн задышал глубоко и шумно, как меха гармони.
– Во, блин, кот Баян, – прокомментировал парень.
Зверь подскочил на лапы, выгнулся, зашипел, словно классическая разозленная мурка.
– Ас-с-спиды!!!
– Но-но, спокойно, Котовский! – Старшой попятился. – Что тут случилось?
Баюн пришел в себя, дико заозирался, утихомирился. Потом ощутил отсутствие цепи на шее, оглянулся на дуб и безутешно взвыл, упав на брюхо и царапая когтищами сырую землю.
– Да что стряслось-то? – повторил вопрос дембель.
– Они уничтожили Мировое Древо! – жалобно промяукал кот.
– Был я у твоего Древа неделю назад. Оно же в Потусторони растет.
– Что бы ты понимал! – убивался Баюн. – Мой дуб был здешним воплощением жизненной силы… Эх, пропадай теперь Явь… Жизненные соки утекут, разумеешь ли ты это, богатырь тупоголовый?
Мозги Ивана зашевелились, закрутились шестереночки, и парень твердо сказал:
– Так, отставить истерику, чучело мохнатое. Меня к тебе прислал Карачун. Значит, старый колдун знает, что здесь стряслась беда. Я тебя оживил? Оживил. Теперь думай, на кой это Карачуну.
– Ну, не ведаю, – прохныкал кот. – Дуб, он нужен, а я?..
– Ты тут что делал?
– Охранял.
– Да-с, успешненько, как я погляжу, – пробормотал Старшой.
– А от тебя псиной несет, я ж молчу, – огрызнулся Баюн.
– Кто хоть тебя ухайдакал?
– Лиходеи какие-то. На головах мешки или кули. – Он непроизвольно выпустил когти.
– Холщовые коты, стало быть.
– Охолощенные, – процедил сквозь зубы черный зверь и направился к пню.
Воронежец не мешал.
Кот потерся о кору, заскочил наверх. Тщательно, по-кошачьи брезгливо обнюхал срез. Спрыгнул, явно довольный результатами:
– Не боись, Иван, Мировое Древо не погибнет. Чую кошачьим нюхом: старик Карачун не даст этому миру умереть.
Старшой пожал плечами:
– Не знаю, чего ты там вынюхал, а мне кажется, он просто сидит в своем Торчке и ни хрена не делает, только командует, блин.
* * *
Вещий старец Карачун занимался многими делами. Например, ухаживал за лежащим без сознания воином Зарубой, раненном в страшной битве со слугами Злодия Худича.
Заруба Лютозар был человеком с темным прошлым, более того, он являлся главным и страшнейшим преступником ныне разоренного Тянитолкаева. Однако поход с близнецами Емельяновыми изменил цели Зарубы. Бандит, в совершенстве владевший восточным искусством убивать, сражался на стороне защитников Торчка-на-Дыму. Расплата была тяжкой: сознание Лютозара блуждало в темных лабиринтах, а тело не умерло. Карачун терпеливо поддерживал его жизнь, надеясь, что в один прекрасный день воин очнется.
И такой день наступил.
При Зарубе постоянно сидела ловкая мышь Гамаюн – большая любительница поточить лясы. Потому-то братья-дембеля ее с собой и не взяли. Коматозный Лютозар, естественно, не возражал против ее словоохотливости, Гамаюн вволю трепалась да бренчала на маленьких гусельках, горланя песенки. А почему бы не поработать сиделкой, если вещий старец кормит отборным зерном?
Как-то после обеда Карачун работал в саду и вдруг услышал радостный писк бегущей к нему мыши:
– Очнулся! Воспрял! Очувствовался! Пришел в себя! Опомнился! Возродился! Ожил! Возвернулся в сознание! Очухался! Оклемался! Выкарабкался!
– Нишкни, верещун! – строго прикрикнул старец. – Сказывай толком.
– Заруба глаза открыл, вежды разомкнул, оченьки отворил! Слово молвил, реченьки повел, заговорил, в конце концов! – Мышь схватила передней лапкой полу Карачуновой хламиды и нетерпеливо потянула, мол, айда.
Колдун поспешил к больному. Лютозар и верно ожил. Он даже успел сползти с кровати, но на большее сил уже не хватило.
– Куда ты! – беззлобно сказал ведун.
Он поднял почти невесомого исхудавшего мужика, уложил обратно в постель.
– Не суетись, всему свое время. Нынче начну отварчики тебе давать, через день-другой бегать будешь. Не бегать, так ходить. Сейчас тебе допрежь всего пить надобно.
– Долго я?.. – просипел Заруба.
– Чуть меньше месяца. Но за это времечко многое, конечно, пропустил. Друзья твои, Егорий да Иван, сейчас по миру мечутся, один против кочевников сражается, второй и вовсе делами Злодия занят. Ну, то есть подчищает его непотребствия. Тихо-тихо, ты все одно опоздал. Но ты себя еще покажешь, не смей сумлеваться. Пока вот мне поможешь. Я тут город в порядок приводил, черные полосы с лица Торчка-на-Дыму убирал. Помнишь, их еще Злодиев раб Пьер де Монокль огнем начертал?
Лютозар моргнул, дескать, помню. Карачун присел на край кровати.
– Нелегко было. А теперь, веришь ли, деревце ращу. Но не простое, мировое. Дубок. А его разве так просто дадут пестовать? Неусыпный призор требуется. То тля наползет, то червь корешки точить начинает, или вон галки дурные чуть не поломали надысь. Чует погань черная, что не дадут ей легкой поживы. Скорей бы Ваня сюда прибыл с водичкой… Что, спишь уже? Ну, спи, поправляйся… А ты, пискунья, не вздумай мне бойца будить.
* * *
В отличие от задольского Ларца Отрезань не была защищена от огня. Да и когда бы горожанам позаботиться о капитальных оборонительных сооружениях, если их палили раз в несколько лет? Большинство отрезанцев успели уйти в леса, угнав скотину. Ценности тоже были увезены, так что мангало-тартарам осталось не так много.
Старательный и безжалостный темник Консер-батор велел сразу же поджечь стены города, сражение было отчаянным, но коротким. Завладев Отрезанью почти без потерь, Консер-батор дал войску отдых и повел его к Мозгве.
Правда, седому кряжистому полководцу пришлось туго: дорога была разбитой и слякотной. Так жара, устроенная Злодием Худичем, создала трудности орде, которую он же и подтолкнул к разорительному походу.
Погода же оставалась прежней: низкие тучи, влажный воздух, затяжные мелкие дожди, иногда превращающиеся в мельчайшую морось. Кочевники замучились тащить по извилистому тракту осадные орудия. Кони то и дело оскальзывались, и Консер-батор велел идти пешком. Мокрых, по уши в грязи степняков подгоняла вперед лишь железная дисциплина, держащаяся на страхе. Тумен разбит на тысячи, тысячи – на сотни, сотни – на десятки. Сбежит один воин – казнят девять оставшихся. Сбежит десятка – вырежут сотню. Но такого никогда не случалось. Каждый следил за своими товарищами по оружию. Все понимали, что, сбегая, обрекают на смерть тех, с кем вчера делили еду и славу. Тандыр-хан любил повторять по этому поводу, что самое сильное правительство – это то, частью которого ощущает себя каждый. Жесточайшая круговая порука цементировала войско, как ничто иное. Ни нажива, ни какая-то идея не способны удержать участников набега вместе. Столь же четко делилась добыча. Сначала посылка в родной улус, хану, потом каждый получает свое. Знай свое место, будь верным и стяжаешь богатство, но чуть позже, чем командиры.
