– Типун те на язык, – бросил Гавейн, устраиваясь на попоне рядом. – Забыл, мы нечисти не боимся? Мы – охотники на нее, елы‑палы.
Тем не менее бородач чувствовал себя неуверенно. Особенно после слов юного куявца. Дернули ж того за язык демоны пророчествовать на ночь глядя.
Вышедшая из облаков почти полная низкая Селена словно бы сделала лесной мрак еще более зловещим. Ее мертвенный свинцовый свет только сгустил черные тени. Между сосновыми и еловыми ветвями колыхалась белая дымка тумана.
Но недолго мрак давлел над миром. Яркие звезды засияли на небе россыпью алмазной крупы. Сумрачный свет луны, воцарившейся на небе, заливал обступившие поляну черные деревья.
Спутники бритта похрапывали и посапывали как ни в чем не бывало, а Гавейн все не мог сомкнуть глаз. Что‑то его беспокоило, заставляя сердце тревожно сжиматься.
Ветер шумел в ветвях сосен, старые деревья тяжело скрипели. И казалось, будто по лесу бредет нечто невообразимо огромное и злое.
Вот из‑за покореженного дерева показались некие бледные тени…
А вдруг какие‑то невообразимо древние духи этой дикой земли пришли напиться крови путников?!
Вот одна из теней как будто двинулась к ничего не подозревающим людям – и лошади чуть всхрапнули…
Похолодев, Гавейн с бормотанием полузабытых молитв схватился за меч.
Может, разбудить спутников?
Но тень так же бесследно исчезла, как и возникла.
Наверное, он принял за движение игру лунных отсветов.
– Тьфу, мерещится! – буркнул кельт.
Да в следующую секунду так и застыл, не в силах сдвинуться с места.
Гавейн, конечно, был трусоват, но научился скрывать этот порок и даже преодолевать его – иначе не стал бырыцарем Мечехвостом, а потом и рыцарем ордена Стоячих Камней.
Но то, что он увидел, лишило его в мгновение ока всего его мужества и даже мысли о сопротивлении. Кошмарные, непредставимо чудовищные твари, словно извергнутые ночным сумраком, вышли на полянку.
Прямо напротив него стоял огромного роста урод, похожий на здоровенную рогатую макаку. Рядом с ним торчал светящийся скелет, одетый в ветхую рясу из гнилой рогожи, с ржавой косой в руках. Сбоку заходил не кто иной, как восставший из могилы мертвец, распространяющий запах разрытой земли и гнили. Из провала рта свисал длинный, сочащийся гнусной слизью язык, слегка светящийся в темноте. При свете луны можно было различить торчащие из гниющей плоти кости. Меч у нежити был правда вполне новый и даже очень длинный.
И еще один – волк, отчего‑то вздыбившийся на задние лапы, а в передних сжимавший увесистую дубину.
Перебивая запах псины, тухлого мяса и еще чего‑то не менее мерзкого, в воздухе явственно чувствовался серный дымок.
Глаза гигантской макаки горели тусклым, мертвенным светом, подобным тем огням, что горят над болотами и кладбищами. Эти полные багрового огня зенки буквально парализовали Гавейна, и рука его, вскинутая было для крестного знамения, безвольно упала. Все кончено, он погиб. Бог не станет защищать своего нечестивого слугу, нарушившего клятву и святотатственно ограбившего церковь, да еще связавшегося с черным магом…
– Господи, прости мя и помилуй! – лишь обреченно пробормотал рыцарь.
Черная рогатая обезьяна, загоготав, указала дланью, в которой был зажат кривой меч, прямо на путников.
Твари ответили утробным воем, и Гавейн обратился в кусок трепещущего живого студня.
Сейчас клыки чудищ сомкнутся на его горле, и он рухнет, залитый кровью…
И не было сил даже закрыть глаза, чтобы не видеть свою смерть.
Воздух разорвал утробный рев – словно у кабана (размером эдак с носорога) прищемили неприличное место.
– Хонсу Милостивый!
Вскочивший с места Парсифаль устремился прямо на нечисть, размахивая клинком.
И вот уже обезьяна взвыла вполне человечьим голосом, и то был крик боли и недоумения – в грудь зверя вошел почти фут отличной римской стали.
Зверюга рухнула на землю, бессильно скуля и нелепо дергая когтистыми лапами.
Не прошло и мгновения, как блондин рубанул по шее двуногого волка, и волк свалился на упавшее за секунду до того на землю тело рогатого урода. Свалился беззвучно, ибо сказать что‑то по этому поводу без головы было ему весьма затруднительно.
Явно не ожидавшие отпора адские существа опомнились только после того, как та же участь постигла тварь в саване и с косой, причем чмокающий звук стали, входящей в живую плоть, свидетельствовал, что оная тварь состояла отнюдь не из одних костей.
Пришедшие наконец в себя твари, закричав в разноголосицу и завыв, скопом кинулись на Парсифаля.
Крик и вой смешались с истошным визгом – это орал «княжий человек», только теперь соизволивший проснуться и выглянуть из‑под одеяла.
Молниеносным движением Перси оказался позади нападавших и прежде, чем те успели развернуться, мешая друг другу, двое из них уже рухнули на землю со смертельными ранами.
Против тевтона осталось еще двое – бледные призраки в болотно‑зеленых одеяниях. Однако они, выкрикнув несколько весьма человеческих слов, которые, по поверьям, должны как раз отгонять подобные создания, кинулись бежать в разные стороны, тут же исчезнув во мраке.
Но из мрака выскочили новые уроды – косматые, горбатые, клыкастые, вооруженные дубинами и ножами.
– Бежим, друг! – завопил блондинчик, отступая.
Еще миг – и он, схватив Гавейна за шкирку, рванулся в лесной мрак, благоразумно не пытаясь прорваться к лошадям, вокруг которых уже приплясывали какие‑то жуткие силуэты.
Некоторое время позади них слышался визг Востреца, потом резко оборвавшийся.
Как Гавейн ни был напуган, мысленно он пожелал бедолаге попасть на небеса как умученному от тварей бесовских.
Потом был совершенно невероятный бег через ночной лес, сквозь мрак и ужас. Ветер свистел в ушах, кровь стучала в висках…
«Только бы не…»
«Только бы не…»
«Только бы не…» – билось в голове Гавейна, но додумать до конца, что именно «только бы не…», сил уже не хватало.
Их доставало лишь на то, чтобы не отцепиться от приятеля.
Они падали, спотыкались, ветви хлестали их по лицам, но рыцари продолжали это сумасшедшее бегство, пока еще хватало сил.
Наконец, выбравшись на какую‑то полянку, они как подкошенные рухнули наземь.
Тяжело дыша, Парсифаль привстал, опершись на меч.
– Надо же! – Он вытер струившийся со лба пот. – Выходит, сподобил нас Господь с нечистой силой потягаться да победить. Получается, не совсем пропащие мы души!
Зубы Гавейна неудержимо выбивали крупную дробь. Ком в горле не давал выдавить ни слова.
– На вот, выпей! – Красавчик сорвал с пояса флягу.
И сам же выхлестал половину, не отрываясь, лишь потом отдал сосуд спутнику.
– И помолимся, брат Гавейн!
Но только они приготовились опуститься на колени и вознести молитву, как…
«Не‑еет!!!» – завопило, закричало все внутри бородача.
Из чащи под лунный свет с шумом вывалилась одна из тех тварей, от которых они только что улепетывали.
Шла ли она по их следу, а может, наткнулась случайно – бог весть!
Она была укутана в черный плащ, скрывающий почти всю фигуру и морду. Злобно блестели глаза, а на поросшей шерстью голове торчали два небольших, причудливо извивающихся рога – явные признаки приспешника дьявола.
Парсифаль только‑только успел выставить вперед меч, а ублюдок уже кинулся на них, воздев над головой солидную дубину.
И тут Гавейн, повинуясь какому‑то непонятному импульсу, подставил адской твари ногу.
Та запнулась и рухнула… прямо на острие клинка тевтона.
При этом с губ ее сорвались некие слова на чистом лешском, которые вообще‑то нечисти произносить не положено – ибо непристойная брань, говорят, ее отгоняет.
И слова эти заронили в душу здоровяка некие сомнения…
Меж тем блондин, подойдя к покойному бесу, с каким‑то странным выражением на лице безбоязненно пнул ногой тело (или тушу).
Потом еще… И еще раз…
– Вот, значит, как?! – прохрипел он. – Да ты посмотри. – Перси наклонился к мертвецу и потянул за одеяние.
Ветхая ткань порвалась, и в руках рыцаря оказался кусок савана с изображенными на нем черепом и костями скелета.
Всего‑то.
Схватив страшилище за рога, тевтон с силой рванул их на себя. Косматая шкура сошла, как перчатка…
Перед ними лежал здоровенный кряжистый мужик с короткой густой бородкой.
– А вот, – пнул молодой человек ногой сумку, из которой выкатились куски гнилого мяса, – для запаха.
Парсифаль поднял с земли кривой выщербленный клинок.
– Вроде египетский хепеш, надо же? – буркнул он, засовывая оружие за пояс. – Из какой пирамиды они его сперли? А я‑то…
И вот тут бритт понял, что к чему. И почуял, что его разбирает смех.
Он хохотал все громче, оглашая ночной лес истерическим ревом – так что какой‑нибудь случайный путник, доведись ему это услыхать, определенно бежал бы в страхе прочь, решив, что это веселится сатир либо кикимора.
