Профессионалы лезли все дальше и дальше, и вот уже стало ясно, какой такой демон консультировал Сократа и кто на самом деле оросил Данаю золотым дождем. На очереди оставался разве что Ветхий Завет, но тут всех переплюнул сам виновник торжества: как-то, расчувствовавшись, он вполне четко и связно произнес с экрана: «Да я Адамову бабушку еще вот такой соплюхой помню!»
И каждому становилось понятно, что с таким-то историческим багажом у Кузьмы Никитича еще вся жизнь впереди. Переход к бронзовому веку, казалось, произошел не далее как в прошлом квартале, а уж «Указ о вольности дворянства» вышел как будто во вчерашних «Известиях». В таких исторических масштабах существовать Гегемонову было очень сподручно.
Друбецкой-заде придумал еще один хитрый ритуал: каждый год накануне Восьмого марта Кузьма Никитич с помощниками надписывал поздравительную открытку и самолично опускал ее в почтовый ящик при большом скоплении обитателей. Открытка была адресована матери Кузьмы Никитича, будто бы проживавшей в далекой неперспективной и нечерноземной деревне Гаечные Ключи. При этом Кузьма Никитич делал горькое лицо и укоризненно качал головой — дескать, из-за вас, дармоедов неблагодарных, и мать родную навестить некогда! Обитатели, как и предполагалось, думали: а и крепка же гегемоновская порода!
Если с отдаленной историей можно было вытворять все, что угодно, то с новейшей дело обстояло сложнее. Нужно было, с одной стороны, показать ведущую роль Кузьмы Никитича в международном рабочем и национально-освободительном движении, а с другой стороны — сделать это так, чтобы, упаси Бог, не задеть никого из ныне здравствующих руководителей.
Разработали вариант, в котором Кузьма Никитич бежал из туруханской ссылки в Тибет, где и начал сразу же обращать далай- и панчен-лам в кузьмизм-никитизм. Там же он преуспел в поисках снежного человека, выправил ему документы честь по чести и помог с пропиской, правда, лишь в городе Кимры. Тут в Гималаи явился Рерих и со всей семьей стал уговаривать Гегемонова не бросать людей на произвол судьбы. Гегемонов вернулся и даже одно время курировал космическую программу. Именно он сказал Гагарину: «Ну, что, Юра, поехали?», на что космонавт-один ответил историческим: «Ну, поехали!»
В кабинете политического просвещения местные умельцы оборудовали стенд с фотопортретами членов политбюро. Сюда же прикрепили и фотографию Кузьмы Никитича, снарядив ее хитрым устройством: потихоньку-полегоньку она перемещалась с последнего места, норовя достичь крайнего левого в верхнем ряду. А если комиссию черти принесут, нажал кнопку сброса — фотку и сбросит с глаз долой. До отъезда гостей, конечно. Очень хорошо придумали и Кузьме Никитичу почет, и отцам нашим, милостивцам, не обидно.
8. ПРОИЗВОДСТВЕННАЯ ЧАСТЬ
Среди ночи Тихон Гренадеров вдруг вспомнил, кто он такой. Но, к сожалению, лишь частично. Правда, и этого хватило, чтобы переполошить соседей:
— Я крутой кент! Я крутой кент!
Дядя Саня и Шалва Евсеевич бросились его успокаивать.
— Сынок, а кто такой — крутой кент?
— А это, дядя Саня, такой чувак не слабый, отпадно прикинутый… По-русски сказать — попсовый кадр… А дальше — опять не помню… Что это значит?
— А это у вас нужно спросить, молодой человек, — сурово сказал нарком Потрошилов. — Он, сопляк, из приблатненных — по фене ботает. На каждой зоне своя феня, эту я не знаю… Наколок у него, правда, нет, но за вещами теперь приглядывать надо…
— Приглядывать, приглядывать, — сказал дядя Саня. — Верить человеку надо, а не приглядывать.
— Вот такие полоротые и прохлопали нашу Родину, — заметил Шалва Евсеевич. — Перегибы… Какие, к черту, перегибы? А если завтра война?
— Дорогой мой нарком, — сказал дядя Саня. — За всю свою более чем долгую жизнь не встречал я большего количества начальствующих дураков, чем на полях сражений. Там нашего Тихона за такие непонятные слова спросонья особисты бы враз ухлопали. Боже мой, думал я, где же они на гражданке-то прятались? В домиках вроде нашего?
— Нужно рапорт писать по команде, — сказал Потрошилов. — Они к нам специально подмоложенных разведчиков подсылают — пересадят им обезьяньи яйца и подсылают… Я сам пять штук таких разоблачил в сортире в сорок восьмом году на станции Арысь… Проверили — точно, обезьяньи. А с виду тоже вот пацаны…
— Пишите, пишите, — ухмыльнулся Синельников. — А кто ему секретные уставы втолковывал? Кто матчасть штык-ножа разгласил? И сами-то вы, Шалва Евсеевич, во сне такое кричите…
Шалва Евсеевич побагровел.
— Либеральничай дале, — только и сказал он. — А вот коли снова младобухарцы дерзнут или там протопопы? Он же нам в спину стрелять будет!
— А Кузьма-то Никитич что нам трактует? — спросил дядя Саня. — А он нам трактует, что молодежи нужно доверять… Или шире продвигать… Или глубже расширять — вы не помните дословно?
— Смелее продвигать, — поправил Потрошилов. — Шире использовать… А, глубже поднимать!
— Или выше расширять, — предположил дядя Саня. — Или шире размахивать? Или глубже использовать?
— Недаром вас, интеллигентов, народ путаниками окрестил, — сказал Потрошилов. — Глубже смелеть, вот как! Выше доверять! Смелее ширеть! Ширше понимать…
Тут на помощь ему пришел сам Кузьма Никитич. Только нерадивый референт позабыл отвязать у него слюнявчик — покупать на Гегемонова новые галстуки никаких фондов не хватало.
— …С началом нового трудового дня, — сказал руководитель вроде Володи. — …Навстречу утренней заре… красит нежным светом… есть дело чести, доблести и компетентных органов… слухи о якобы подневольном… честь и слава… оставьте в покое… посажен на кол согласно постановления… махровый туман идеализма… принять на вооружение… ничтоже сумняшеся… носят противозачаточный характер… первого урожая в закрома… оставьте в покое мою шею!
Кузьма Никитич, что молодой, резко развернулся и тяпнул за руку Друбецкого-заде, который пытался слюнявчик, хоть и поздно, отвязать, ибо на слюнявчике было неприличное французское изображение. Подлец оператор запоздало отвел камеру, подлец же звуковик не догадался заглушить страшный крик референта. Кузьме Никитичу, оказывается, прислали из Японии новые зубы четвертого поколения, вот ему и не утерпелось их попробовать.
— Командирский голос! — похвалил референта Потрошилов и добавил в стихах: — Нынче всякий труд в почете, где какой ни есть!
К сожалению, так оно и было. Не идеей единой жив человек. На заре времен было предписано обитателям Заведения шить верхонки, сиречь рабочие рукавицы из брезента. Каждый Новый год откуда-то сверху на собравшуюся во дворе толпу обитателей спускался листок бумаги, украшенный здоровенной печатью. Кроме печати на листке была цифра, чаще всего такая огромная, что даже Кузьма Никитич оторопело вздрагивал, зачеркивал в цифре последний ноль и с неожиданной силой бросал листок обратно вверх. Обитатели при этом становились на колени и умоляюще протягивали руки к голубому квадратику неба. Чаще всего листок возвращался, и это считалось признаком того, что вышние силы с поправкой согласились. У всех вырывался облегченный вздох, все поздравляли друг друга и весело шли в мастерские к своим «зингерам», «веритасам» и «вяткам». Тут выяснялось, что брезент не завезли, есть только веселенький ситчик. Иногда и ситчика не было, а было зато навалом атласа и панбархата. Что делать — шили из панбархата, велюра, кримплена с люрексом.
Однажды Кузьме Никитичу путем тяжелой переписки с верхами удалось добиться, чтобы верхонки принимались не парами, а по весу. Размер рукавичек от этого резко увеличился. Удалось как-то даже провести блестящую экспортную операцию. На этот раз вместо нормальной материи привезли златотканую церковную парчу — остались неликвиды после Тысячелетия крещения Руси. Огромные парчовые верхонки были немедленно на корню закуплены хитрыми японцами. Японцы прорезали в них дырки для головы и для рук и загнали всю партию американским миллионершам в качестве вечерних туалетов. Торчащий сбоку палец придавал туалетам особую пикантность.
Как-то раз материи не привезли вовсе, а привезли зато стальной лист. Для начала загробили несколько швейных машин; потом умельцы придумали клепать верхонки. Делать это толком никто не умел, клепки торчали во все стороны. «А, это как раз и есть ежовые рукавицы!» — догадался дядя Саня.
Были и уникальные заказы. К очередному юбилею пришлось сшить теплую рукавичку огромных размеров. Сшили, куда делись, но остальной план выполнять стало нечем, пустили на шитье собственное постельное белье, добрались и до одеял, всю зиму мерзли. А чудо-рукавичка, по слухам, после юбилея была брошена где попало, в ней поселился целый ряд диких животных, что дало незрелым умам повод сложить сказку «Теремок».
