Однажды вечером в знойную предмуссонную пору, когда у мальчишек не хватало сил даже на крикет, а небо превратилось в перевернутую медную миску, Мамаджи явилась ко мне в башенку на крыше старого купеческого хавели. В нарушение приличий джали были распахнуты, и мои кисейные занавески колыхались в потоках поднимающегося из переулка раскаленного воздуха.
— Ты все еще ешь мой хлеб. — Она ногой потыкала в мой тхали.[34]
Было слишком жарко, чтобы есть, в такую жару можно лишь лежать и ждать дождя и прохлады, если только они наступят в этом году. Я слышала во дворе голоса девушек, болтающих ногами в бассейне. В такой день и я с удовольствием посидела бы с ними на выложенном плиткой краешке пруда, но я слишком остро сознавала, что живу в халеви агентства «Милые девушки» дольше их всех. Мне не хотелось становиться их кумарими. А когда шепотки в прохладных мраморных коридорах доносили до них сплетни о моем прошлом, они начинали просить меня о маленьких пуджа, о крошечных чудесах, чтобы помочь им найти себе подходящего мужчину. Я больше не соглашалась — не потому, что боялась, что потеряла могущество, — этого я никогда не боялась, — но сила уходила от меня к ним, оттого-то им и доставались банкиры, телепродюсеры и торговцы «мерседесами».
— Надо было мне оставить тебя в твоей непальской помойке. Богиня! Ха! Хватило же у меня глупости думать, будто ты — мое лучшее приобретение. Мужчины! Они способны выбрать акции или квартиру на Чопати-Бич, но в глубине души все они суеверны,[35] как последний деревенский ядав.
— Мне очень жаль, Мамаджи, — сказала я, отводя взгляд.
— А что ты можешь сделать? Такая уж ты уродилась, с тридцатью двумя отличиями. А теперь слушай. Ко мне зашел мужчина.
Мужчины всегда заходили к ней, прислушивались к смешкам и шепоткам милых девушек из-за джали, ожидая в прохладном дворе, пока Швета проводит их к Мамаджи. Мужчины с брачными предложениями, мужчины с брачными контрактами, мужчины с выплатами приданого. Мужчины, просившие об особом, частном показе. И этот мужчина пришел к Мамаджи за чем-то таким.
— Отличный молодой человек, прекрасный молодой человек, всего двадцать лет. Отец — большой человек. Он просит о свидании с тобой наедине.
Я сразу что-то заподозрила, но общество милых девушек в Дели еще лучше, чем общество жрецов и кумарими, научило меня таить чувства за краской, покрывающей лицо.
— Со мной? Какая честь! И ему всего двадцать?.. И из хорошей семьи, значит, со связями.
— Он брахман.
— Я помню, что я простая девушка из шакья…
— Ты не поняла. Он — Брахман.
«Как многое еще надо было сделать!» — сказала высокая кумарими, когда королевский «мерседес» отъезжал от деревянных резных ворот Кумари Гхар. Один шепоток в окно сказал бы мне все, что нужно: «Проклятие Кумари».
Шакья прятались от меня. Люди переходили на другую сторону улицы, заинтересовавшись там чем-то. Старые друзья семьи беспокойно кивали и поспешно вспоминали о несделанных делах. В чай-дхаба меня бесплатно угощали чаем, так что я смущалась и уходила. Моими друзьями были водители грузовиков и автобусов, шоферы дальних рейсов, собирающиеся на биодизельной станции. Они, должно быть, удивлялись, отчего эта странная двенадцатилетняя девчонка болтается вокруг стоянки. Не сомневаюсь, что кое-кто из них не просто удивлялся. От деревни к деревне, от городка к городку легенда расходилась по северной дороге. Бывшая Кумари.
Потом начались несчастные случаи. Одному мальчику отрезало пол-ладони приводным ремнем двигателя «ниссан». Какого-то мужчину зажало между двумя грузовиками и раздавило. В чай-дхаба и в ремонтной мастерской снова заговорили о моем дяде, который летел навстречу смерти, между тем как маленькая будущая богиня подскакивала в своей проволочной люльке и смеялась, смеялась, смеялась.
Я перестала выходить из дому. Когда зима завладела верховьями долины Катманду, я неделями не покидала своей комнаты. Я проводила дни, разглядывая снежную слякоть за окном, вытянувшиеся на ветру молитвенные знамена и дергающийся трос канатной переправы. Под ним яростно бурлила река. В это время года громкие голоса демонов доносились с гор, рассказывая мне о неверных Кумари, предавших священное наследие своей деви.
В самый короткий день года через мою деревню проезжал скупщик невест. Я слышала голоса, но не разбирала слов за шумом телевизора, день и ночь бормотавшего в главной комнате. Я приоткрыла дверь — только-только чтобы впустить голоса и свет огня.
— Я и денег с вас не возьму. Вы только время теряете здесь, в Непале. Всем известна ее история, и даже если они притворяются, что не верят, то поступают как верующие.
Я услышала голос отца, но не поняла сказанного. Скупщик невест продолжал:
— Подошло бы что-нибудь на юге, Бхарад или Авад. В Дели они дошли до такого отчаяния, что берут даже неприкасаемых. Они странный народ, эти индийцы: кто-то из них может даже решить, что женитьба на богине поднимет его престиж. Но я не могу ее взять, она слишком молода, меня завернут еще на границе. У них свои правила. В Индии, представляете? Позвоните мне, когда ей исполнится четырнадцать.
Через два дня после моего четырнадцатого дня рождения торговец невестами вернулся к шакья, и я уехала с ним в японском внедорожнике. Мне не нравилось его общество, и я не доверяла его рукам, поэтому спала или притворялась спящей всю дорогу до долины Тераи. Проснулась я далеко за границей страны чудес моего детства. Я ожидала, что торговец невестами увезет меня в древний священный Варанаси,[36] новую столицу блестящей бхаратской династии Рана, но, кажется, авадцы меньше были подвержены индуистским суевериям. А потому мы въехали в гремящую несливающуюся тесноту двух Дели, подобных двум полушариям мозга, и я очутилась в агентстве шаади «Милые девушки». Где мужчины брачного возраста, от двадцати до сорока, были менее искушенными, по крайней мере в вопросе бывших деви. Где проклятие Кумари презирали только те, кто внушал еще больший суеверный трепет: дети, порожденные генной инженерией, называвшиеся брахманами.
Им принадлежала мудрость, им принадлежало здоровье, красота и успех и прирожденное высокое положение, и богатство, которое не обесценится, которое нельзя растратить или проиграть, потому что оно было встроено в спирали их ДНК. Дети-брахманы, индийская суперэлита, жили долго — вдвое дольше родителей, — но за все приходится платить. Они были воистину дважды рожденными,[37] кастой, стоящей над всеми другими так высоко, что это делало их новыми неприкасаемыми. Подходящий партнер для бывшей богини — новый бог!
Газовые факелы предприятий тяжелой промышленности Тутлука освещали горизонт на западе. С вершины высокой башни мне открывался геометрический чертеж Ныо-Дели, ожерелья огней вокруг площади Коннаут, огромная сверкающая сеть монументальной столицы мертвого раджи, разбросанные огоньки старого Дели на севере. Пентхаус на крыше изогнутого крыла башни Нараяна был стеклянным: стеклянная крыша, стеклянные стены, под ногами — полированный обсидиан, отражающий небесные светила. Звезды над головой и под ногами. Комната предназначалась, чтобы внушать трепет и преклонение. Только не той, кто видела, как демоны отсекают козлиную голову, кто шла по кровавым шелкам к собственному дворцу. Только не той, кто по требованию посланца была облачена в полный костюм богини. Красное платье, красные ногти, красные губы, красный глаз Шивы, выведенный над моими собственными, обведенными углем глазами, диадема из поддельного золота, увешанная фальшивым жемчугом, пальцы унизаны кольцами из лавки, торгующей дешевой бижутерией на базаре Кинари, легкая цепочка настоящего золота тянется от серьги в носу к серьге в ухе: когда-то я была Кумари Деви. Мои демоны шептались во мне.
По пути из старого города в новый Мамаджи читала мне наставления. Она закутала меня в легкую вуаль чадор — якобы для того, чтобы сохранить косметику, а на самом деле, чтобы спрятать меня от глаз улицы. Девушки выкрикивали молитвы и благословения вслед патпату, выезжавшему из дворика хавели.
— Ты будешь молчать. Если он заговорит с тобой, потупишь голову, как добрая индийская девушка. Если что-то нужно будет сказать, говорить буду я. Может, ты и богиня, зато он — Брахман. Он мог бы купить дюжину твоих паршивых дворцов. Главное, смотри, чтобы тебя не выдали глаза. Взгляд ничего не выражает. Хоть этому, надеюсь, они научили тебя в твоем Катманду? Ну вот, дорогая, теперь постарайся.
Стеклянный пентхаус был освещен только городскими огнями и скрытыми лампами, дающими неуютный голубой свет. Вед Пракаш Нараян восседал на муснаде[38] — на простой плите черного мрамора. Ее простота больше говорила о богатстве и власти, чем любые украшения. Мои босые ноги шуршали по освещенному звездами стеклу. Голубой свет стал сильнее, когда я подошла к помосту. Вед Пракаш Нараян был облачен в красивую шервани и чуридар паджама.[39] Он наклонился к свету, и понадобились все уроки самообладания, которые преподала мне высокая кумарими, чтобы сдержать возглас изумления.
