— Не знаю, — сказал я сквозь зубы.
Я действительно не знал. Чем прекраснее было все вокруг, тем больше сомнений зрело в душе.
— Ты, может быть, думаешь, что они и Бардачёва выдумали? И перестройку? — продолжал допытываться Кеша.
— Не они, а ЦРУ, — назидательно, но с явной иронией поправил Димка.
А я опять сказал:
— Не знаю. И зря вы смеетесь насчет ЦРУ.
— Так ты бы запросил Землю по своим каналам, — разумно предложил капитан.
— Еще двенадцать часов связи не будет, — мрачно сообщил я.
— А по мне так и не надо никаких проверок. Я вчера у Верки минут пять бюстгальтер расстегнуть не мог. Замочек с браком. Такие, знаешь, только в одной стране делают.
— Точно, точно, а у Наденьки трусишки фабрики «Большевичка». Какая американка их оденет? Смеешься, что ли?
— Они — агенты, — процедил я, хотя уже и сам не слишком верил в это.
Не хотел верить. Но, черт возьми, был обязан!
Однако я до сих пор так и не вытянул из Любаши ни-че-го!
И впервые в жизни, ощущая интеллигентскую неловкость, слушал запись, сделанную в душевой, когда там мылись наши гостьи.
— Могучие парни, эти дальники, правда?
— Мосик — орел! Простоват, конечно, но опыт чувствуется.
— А Эдичка такой смешной, девоньки, я не могу!
— Не зря мне по «оральнику» одни пятерки ставили. Этот Казанова теперь от меня просто без ума…
— Слушай, а Эдичка-то сначала ни черта не понял, ну такой смешной, а потом когда я объяснила… Ой, девчонки, это же просто вампир!..
— Но главное, слышите, я сама сколько раз приторчала, бабы! Это вааще!
— Ну, еще бы, дорогая: коньяку нахлесталась, лапки в стороны и до полной отключки!..
— Ой, девочки, а завтра улетать…Может, плюнем на кооператив, останемся?
— На кооператив ты можешь плюнуть. Деньги — личное дело каждого. А вот из комсомола вышибут за срыв графика плановых мероприятий. Ты что, дуреха? Кто в этом году в партию собирался? Забыла уже?
— Да ну ее в баню, эту партию!
— Тише, Надюха! Соображаешь? Здесь же наверняка слушают, как и всюду.
— А и пусть слушают! Что я, своих ребят не найду в Комитете? Любаня поможет. Поможешь, Любаня?
Ну и все в таком же духе.
«Если они агенты, — устало думал я. — То это не просто суперкласс, а ультрасуперлюкс-класс. И значит надо сдаваться. О чем я, Господи? Ведь если так, то я уже давно сдался. С потрохами. И Партию продал, и Комитет за золотые кудри».
А потом прошло двенадцать часов, и появилась связь, но я не стал давать никаких запросов. Я только ребятам сказал, что да, есть подтверждение, чтобы они успокоились на мой счет. А сам я успокоился чуть раньше.
Знаете, после чего я понял, что эти шлендры наши, расейские? Нет, не после того, как они блины принялись печь. И не после того, как перед прогулкой в открытый космос под скафандры стали драные колготки натягивать. Даже не после того, как Любаша оказалась сотрудницей Комитета и мы с ней вспомнили уйму общих знакомых в разных отделах и управлениях. Это все было позже. А понял я, что девки свои в доску, когда они плюнули на контракт, на родной кооператив, на земных начальников — на всё! — и решили остаться с нами до конца полета, а может, и дольше. На вопрос же, не будет ли у них неприятностей с администрацией и с райкомом, Верка загнула такую фразу, какую ни одному американцу ни в одной спецслужбе на Лэнгли-VIII не придумать за всю свою жизнь. Для этого мало русский язык изучить, для этого надо русским родиться!
«Свои», — понял я. И вздохнул спокойно.
А позже их вызывал начальник ЭСДК Госкомсекса. Я сам видел противную морду этого главного космического сутенера Советского Союза, и он грозился передать дело в наше ведомство, а это означало, что Минмежгалтранс не переведет денег и кооператив «Суперсекс» просто разорится. Верка ершилась, кричала что-то о законах в демократическом обществе, о правах человека, о перестройке, как всегда, а Надя хохотала непрерывно. Как сумасшедшая. И только Любаша молчала. Она-то лучше других понимала, чем все это может кончиться.
Однако никакие мрачные предчувствия уже не имели значения, потому что мы снова были пьяные и нас ждала вторая ночь наслаждений, а за ней третья, четвертая…
— Мальчики! — кричит Верка, и язык у нее слегка заплетается. — А вот представьте себе: здесь, прямо в рубке появляется не какой-нибудь там паршивый начальник эротической службы, а сам Купидон, Эрот, собственной персоной.
— Это такой, что ли, мальчонка с крылышками? — проявляет эрудицию капитан Дима.
— Это он когда-то был мальчонкой, — возражает Верка. — а теперь это такой крепкий добродушный старикан с окладистой бородищей…
— И вот с такою штукой по колено! — добавляет, хохоча, Наденька.
— Да, — сразу соглашается Верка, одобрительно хрюкнув. — Вы представьте: он входит сюда, к нам. Бог любви…
— Ваши действия, мальчики? — неожиданно спрашивает Любаша по военному быстро и строго.
— Ну, это элементарно, — говорю я. — Мы строимся в шеренгу… Равняйсь! Смир-на! Равнение на-а… средину! И гаркаем дружно, как один: «Здравия желаем, товарищ Эрот!»
Лирический отчет № 2
— Эдичка, козлик мой! — пропела Любаша сладким голосом. — сделай мне водичку погорячей. Я с вашим терморегулятором никак не научусь управляться. А ты умеешь. Слышь, Эдичка!
Мокрая Любаша стояла в дверях моей каюты, кокетливо обвернувшись полотенцем, которое закрывало ей не больше полутора грудей, и максимум две трети живота. А я только еще продрал глаза, был размягчен, ленив и нежился под одеялом.
— Ну уж нет! — отозвался я, зевнув. — так просто я ничего делать не буду. Ты сначала станцуй!
И присев, я стал устраиваться поудобней, как зритель в кресле, кутался поплотнее в одеяло, подбирал под себя его края.
Любаша состроила недовольную рожицу, но потом грациозно перешагнула через комингс (никогда не понимал, какого хрена на звездолетах делают комингсы — потопов-то у нас не бывает!) и картинно вытянувшись передо мной по стойке смирно (при этом полотенце продолжало прикрывать лишь половинку одной груди и максимум шестую часть низа живота), потребовала:
— Музыку давай!
Я дотянулся до дистанционника, валявшегося на тумбочке, и хотел врубить по ящику столь полюбившийся нам круглосуточный музыкальный канал. Однако канал откликнулся бледно-розовым мерцанием экрана и гробовой тишиной.
— Тьфу ты, елки зеленые! — обозлился я. — Вся техника сегодня против нас!
И включил маленький плейер с каким-то замшелым шлягером типа «Уведу тебе с орбиты, уведу в далекий рейс!..» Это пела в свое время знаменитая советская группа с жутко неблагозвучным названием «Коллапс звезды».
Однако замшелость шлягера Любашу мою нисколько не смутила. Она изобразила такой изысканный стриптиз, используя в качестве атрибута одно-единственное полотенце, что увела меня с орбиты в безумно далекий рейс, и я, конечно, тут же проснулся, и в душ ее отпустил далеко не сразу, точнее вообще не отпустил — мы туда вместе пошли.
А вода действительно даже при максимальном нагреве текла еле теплая, противная, как остывающая кровь. (Фу, какое неаппетитное сравнение подвернулось!). Я заглянул в регулятор. Ага! Так и есть.
— У тебя спички не найдется?
Если бы Любаша понимала по-болгарски, она бы ухохаталась от моего вопроса. Я однажды общался с болгарскими конструкторами на Габрове-36, и наслушался от них достаточно, что такое «пичка» и что такое «не с пички». Но оставим эти пахабные шуточки для болгар. Англичане куда как милее зовут эту штуку «пусси», то есть «киска». А я ведь и не шутил совсем, я говорил всерьез.
— Спички?! — изумилась Любаша и машинально провела ладонями по обнаженному телу.
Спичек в карманах не оказалось. Равно как и самих карманов, но жест получился очень эротичным.
Однако я мечтал в тот момент всего лишь о теплой воде и поспешил прояснить свою мысль:
— Понимаешь, Кешка опять вытащил мою спичку, чтобы в зубах ковырять. Объясняешь ему, объясняешь, что она тут вместо прокладки, а ему все по хрену…
И тогда Любаня моя начала неудержимо хохотать без всякого знания болгарского, а я прошлепал мокрыми пятками в кают-компанию. Там сидели очень довольные друг другом Наденька и Казанов.
— Хорошее место нашли, — одобрил я.
Оставалось только предположить, что Кеша с Верочкой развлекаются где-нибудь на энском складе посреди груды наших замечательных подфарников.
— Спички дай, — попросил я.
Димка кивнул мне в сторону клавиатуры главного компа, я взял из коробка штуки три на всякий случай и пошел обратно в душевую.
Но поблаженствовать под горячими струями нам так и не дали в то утро, будь оно трижды проклято.
Раздался короткий пронзительный сигнал, и наступила тишина. Это было страшно и тревожно. Я не сразу понял, что мне особенно не понравилось, но сосущее чувство под ложечкой возникло тут же.
