— Утверждает, что он мессия по имени Иисус Христос, — пояснил Киафа.
— «Кто дерзнет сказать слово от имени моего, а я не повелел ему говорить, тот да умрет». Второзаконие, глава восемнадцатая, стих двадцатый, — пробормотал бен Зарх.
— Значит, ты не рожден женщиной? — задал новый вопрос Киафа.
— С чего ты это взял? — усмехнулся Курочкин. — Я такой же сын человеческий, как и все.
— Чтишь ли ты субботу?
— Там, откуда я прибыл, два выходных в неделю. По субботам мы тоже не работаем.
— Что же это за царство такое?
— Как вам объяснить? Во всяком случае, оно не имеет отношения к миру, в котором вы живете.
— Что? — переспросил бен Зарх.
— Говорит, что его царство не от мира сего. Как же ты сюда попал?
— Ну, технику этого дела я вам рассказать не могу. Это знают только те, кто меня сюда перенес.
— Кто же это? Ангелы небесные?
Курочкин не ответил.
Киафа поглядел на собравшихся.
— Еще вопросы есть?
Слово взял Иосиф Гур Арий.
— Скажи, как же ты чтишь субботу, если в этот день ты занимался врачеванием?
— А что же, по-вашему, лучше, чтобы человек умер в субботу? — задал в свою очередь вопрос Курочкин. — У нас, например, считают, что суббота для человека, а не человек для субботы.
Допрос снова перешел к Киафе.
— Называл ли ты себя царем иудейским?
— Вот еще новость! — Курочкин снова пришел в раздражение. — Глупее ты ничего не придумаешь?!
Управитель дал ему новую затрещину.
— Ах так?! — взревел Курочкин. — При таких методах следствия я вообще отказываюсь отвечать на вопросы!
— Уведите его! — приказал Киафа.
***
Понтий Пилат беседовал в претории с гостем, прибывшим из Александрии.
Брат жены прокуратора Гай Прокулл, историк, астроном и врач, приехал в Ерушалаим, чтобы познакомиться с древними рукописями, находившимися в Храме.
Прислуживавшие за столом рабы собрали остатки еды и удалились, оставив только амфоры с вином.
Теперь, когда не нужно было опасаться любопытных ушей, беседа потекла свободней.
— Мне сказала Клавдия, что ты хочешь просить императора о переводе в Рим. Чем это вызвано? — спросил Прокулл.
Пилат пожал плечами.
— Многими причинами, — ответил он после небольшой паузы. — Пребывание в этой проклятой стране подобно жизни на вулкане, сегодня не знаешь, что будет завтра. Они только и ждут, чтобы всадить нож в спину.
— Однако же власть прокуратора…
— Одна видимость. Когда я подавляю восстание, всю славу приписывает себе Люций Вителлий, когда же пытаюсь найти с иудеями общий язык, он шлет гонцов в Рим с доносами на меня. Собирать подати становится все труднее. Мытарей попросту избивают на дорогах, а то и отнимают деньги. Недоимки растут, и этим ловко пользуется Вителлий, который уже давно хочет посадить на мое место кого-нибудь из своих людей.
— И все же… — начал Прокулл, но закончить ему не удалось. Помешал рев толпы под окнами.
— Вот, полюбуйся! — сказал Пилат, подойдя к окну. — Ни днем, ни ночью нет покоя. Ничего не поделаешь, придется выйти к ним, такова доля прокуратора. Пойдем со мной, увидишь сам, почему я хочу просить о переводе в Рим.
Толпа неистовствовала.
— Распни его! — орали, увидев Пилата, те, кто еще недавно целовал у Курочкина подол хитона. Распятие на кресте было для них куда более увлекательным мероприятием, чем любые проповеди, которыми они и без того были сыты по горло. — Распни!!
— В чем вы обвиняете этого человека? — спросил Пилат, взглянув на окровавленного Курочкина, который стоял, потупя голову.
Вперед выступил Киафа.
— Это наглый обманщик, святотатец и подстрекатель!
— Правда ли то, в чем тебя обвиняют?
Мягкий, снисходительный тон Пилата ободрил совсем было отчаявшегося Курочкина.
— Это страшная ошибка, — сказал он, глядя с надеждой на прокуратора, — меня принимают тут не за того, кто я есть на самом деле. Вы, как человек интеллигентный, не можете в этом не разобраться!
— Кто же ты есть?
— Ученый. Только цепь нелепейших событий…
— Хорошо! — прервал его Пилат. — Прошу, — обратился он к Прокуллу, выясни, действительно ли этот человек ученый.
Прокулл подошел к Курочкину.
— Скажи, какие события предвещает прохождение звезды Гнева вблизи Скорпиона, опаленного огнем Жертвенника?
Курочкин молчал.
— Ну что ж, — усмехнулся Прокулл, — этого ты можешь и не знать. Тогда вспомни, сколько органов насчитывается в человеческом теле?
Однако и на второй вопрос Курочкин не мог ответить.
— Вот как?! — нахмурился Прокулл. — Принесите мне амфору.
Амфора была доставлена.
Прокулл поднес ее к лицу Курочкина.
— Как ты определишь, сколько вина можно влить в этот сосуд?
— Основание… на… полуудвоенную высоту… — забормотал тот. Как всякий гуманитарий, он плохо помнил такие вещи.
— Этот человек — круглый невежда, — обратился Прокулл к Пилату, — однако невежество еще не может служить причиной для казни на кресте. На твоем месте я бы его публично высек и отпустил с миром.
— Нет, распни его! — опять забесновалась толпа.
Курочкина вновь охватило отчаяние.
— Все эти вопросы не по моей специальности! — закричал он, адресуясь непосредственно к Пилату. — Я же историк!
— Историк? — переспросил Прокулл. — Я тоже историк. Может быть, ты мне напомнишь, как была укреплена Атлантида от вторжения врагов?
— Я не занимался Атлантидой. Мои изыскания посвящены другой эпохе.
— Какой же?
— Первому веку.
— Прости, я не понял, — вежливо сказал Прокулл. — О каком веке ты говоришь?
— Ну, о нынешнем времени.
— А-а-а! Значит, ты составляешь описание событий, которые произошли совсем недавно?
— Совершенно верно! — обрадовался Курочкин. — Вот об этом я вам и толкую!
Прокулл задумался.
— Хорошо, — сказал он, подмигнув Пилату, — скажи, сколько легионов, по скольку воинов в каждом имел Цезарь Гай Юлий во время первого похода на Галлию?
Курочкин мучительно пытался вспомнить лекции по истории Рима. От непосильного напряжения у него на лбу выступили крупные капли пота.
— Хватит! — сказал Пилат. — И без того видно, что он никогда ничему не учился. В чем вы его еще обвиняете?
Киафа снова выступил вперед.
— Он подбивал народ на неповиновение Риму, объявил себя царем иудейским.
Прокуратор поморщился. Дело оказывалось куда более серьезным, чем он предполагал вначале.
— Это правда? — спросил он Курочкина.
— Ложь! Чистейшая ложь, пусть представит свидетелей!
— Почему ты веришь ему, в не веришь мне?! — заорал Киафа. — Я как-никак первосвященник, а он проходимец, бродячий проповедник, нищий!
Пилат развел руками.
— Такое обвинение должно быть подтверждено свидетелями.
— Вот как?! — Киафа в ярости заскрежетал зубами. — Я вижу, здесь правосудия не добьешься, придется обратиться к Вителлию!
Удар был рассчитан точно. Меньше всего Пилату хотелось впутывать сюда правителя Сирии.
— Возьмите этого человека! — приказал он страже, отводя взгляд от умоляющих глаз Курочкина.
***
Иуда провел ночь у ворот претории. Он следовал за Курочкиным к дому Киафы, торчал под окнами у Анны и сопровождал процессию к резиденции прокуратора. Однако ему так и не удалось ни разу пробиться сквозь толпу к Учителю.
В конце концов, выпитое вино, волнения этого дня и усталость совсем сморили Иуду. Он устроился в придорожной канаве и уснул.
Проснулся он от жарких лучей солнца, припекавших голову. Иуда потянулся, подергал себя за бороду, чтобы придать ей более респектабельный вид, и пошел во двор претории, надеясь что-нибудь разузнать.
В тени, отбрасываемой стеной здания, сидел здоровенный легионер и чистил мелом меч.
— Пошел, пошел отсюда! — приветствовал он апостола. — У нас тут не подают!
Смирив гордыню при виде меча, Иуда почтительно изложил легионеру свое дело.
— Эге! — сказал тот. — Поздно же ты о нем вспомнил! Теперь он уже… — Легионер заржал и красочно воспроизвел позу, которая впоследствии надолго вошла в обиход как символ искупления первородного греха.
Потрясенный Иуда кинулся бегом к Лобному месту…
На вершине холма стояло три креста. У среднего, с надписью «Царь иудейский», распростершись ниц, лежал плачущий Симон.
Иуда плюхнулся рядом с ним.
— Рабби!!
— Совсем слаб твой рабби, — сказал один из стражников, рассматривая снятые с Курочкина доспехи. — Еще и приколотить как следует не успели, а он сразу того… — стражник закатил глаза, — преставился!
— Со страха, что ли? — сказал второй стражник, доставая игральные кости.
— Так как, разыграем?
— Давай!
Иуда взглянул на сморщенное в смертной муке бледное лицо Учителя и громко заголосил.
— Ишь, убивается! — сказал стражник. — Верно, родственничек?
— Послушайте! — Иуда встал и молитвенно сложил руки. — Он уже все равно умер, позвольте нам его похоронить.
