И расцветали улыбки, как цветы лотоса на заре, и уже казалось, что стерты все графы штатного расписания и нет больше ни начальника, ни подчиненного, а есть двое бравых парней, отлично знающих, что к чему в спорте.
…Стандартизаторы уже по нескольку раз со смаком повторили друг другу все, что им было известно о футболе вообще и о вчерашней игре в частности, когда наконец распахнулась бронированная дверь и в коридоре возник Хайлов.
Болельщики вскочили.
— Здравствуйте, Александр Герасимович! — сказал первый. — Мы…
— Выделены, — подхватил другой, — для очистки…
— Прилегающей территории, — добавил первый.
— А-а-а! — Хайлов внимательно оглядел их с ног до головы. — Фартуки и метлы получите в отделе снабжения. Прохожим под ноги не пылить, на провокационные вопросы — кто и откуда — не отвечать. В случае ин-син-дентов докладывать мне лично. Понятно?
— Будет понято! — осклабившись, рявкнул один из эрзац-дворников.
— Вы эти хохмочки бросьте! — нахмурился Хайлов. — Смотрите, как бы вместо всяких хиханек да хаханек не пришлось бы поплакать. Ясно?
— Никак нет!
— Так точно!
Развернувшись кругом, стандартизаторы направились к выходу.
— Фамилие, — задумчиво сказал Хайлов, — забыл спросить, как ихние фамилие, но ничего, узнаем.
Все штатные должности подсобных рабочих в «Хипхоппроекте» давно были заняты какими-то бойкими девицами и никому не известными старушками, появляющимися только в день выдачи зарплаты. Так как молодая поросль кадров института была надежно защищена от привлечения к дворовым работам всяческими справками о неизлечимых недугах, то часто можно было видеть у старинного подъезда, украшенного колоннами, пожилых дворников с университетскими значками, предательски высовывающимися в пройму фартука, или интеллигентного вида грузчиков, безмятежно читающих Лукреция Кара в кузове самосвала.
Проводив подозрительным взглядом марширующих строевым шагом инженеров, Хайлов повернулся к Марию Феоктистовичу.
— Я Стригайло, — робко сказал тот, — мне передали…
— А, Стригайло! Подождите здесь.
Марий Феоктистович просидел еще полчаса, пока в коридоре вновь не появился дожевывающий что-то на ходу Хайлов.
— Зайдите, Стригайло, — сказал он, вытирая ладонью губы…
Автор не считает себя вправе разглашать то, что происходит за окованными сталью дверями, и предоставляет все происшедшее в кабинете Хайлова воображению читателя. Достаточно сказать только, что уже через двадцать минут Марий Феоктистович, держа заполненный обходной лист, именуемый в просторечии «бегунком», стоял перед закрытым окошком кассы.
В целях экономии рабочего времени сотрудников «Хипхоппроекта» все виды выплаты денег производились только после окончания трудового дня, и нашему герою не оставалось ничего другого, как прогуливаться мимо большого плаката, украшавшего стену кассы.
На плакате был изображен упитанный, розовощекий младенец со скакалкой.
На заднем плане художник нарисовал мужчину томного вида, который, изящно согнув локоть, преподносил пышногрудой красавице букет цветов, принимая от нее взамен бутылку с томатным соком.
Содержание плаката было разъяснено в стихах:
Я не проливаю слезы,
Только прыгаю прыг-скок!
Нынче папа мой тверезый,
Покупает маме розы,
Пьет один томатный сок.
Картина принадлежала кисти все того же живописца-самоучки. Стихи написала местная поэтесса Элеонора Свищ.
Внизу, с соответствующими иллюстрациями, указывалось, какое количество продуктов можно купить вместо пол-литра водки. Выходило совсем немного, еле набиралось на закуску.
Прошло еще часа три, прежде чем выучивший наизусть стишок и подавленный изобилием благ, которое несет каждому здравомыслящему человеку трезвый образ жизни, Стригайло сдал пропуск и получил причитавшиеся ему в окончательный расчет деньги.
Теперь действительно нужно было решать, как жить дальше.
Как жить дальше?
Отвергнутый любимой, осужденный товарищами, изгнанный с работы, Стригайло не раз задавал себе этот вопрос.
Бесцельно бродя по улицам, он подолгу простаивал у бронзовых изваяний коней и мускулистых красавцев, пытаясь понять сокровенную тайну мышечной ткани.
Мышечная ткань…
Между тем кончились деньги.
Несколько раз, набравшись смелости, Марий Феоктистович подходил к дверям проектных институтов и конструкторских бюро, объявлявших по радио о вакантных должностях, но неизменно горькое сознание своей неполноценности заставляло его в решительный момент поворачивать назад.
Однажды, слоняясь без дела, он увидел перед собой круглое здание цирка.
«Вы не в цирке, Стригайло!» В его памяти вновь возникло все пережитое на собрании.
«Вы не в цирке, Стригайло! Поберегите свои сказки для дурачков!»
Усмехнувшись, Марий Феоктистович решительно толкнул дверь служебного входа.
В скупо освещенном коридоре пахло конским навозом и духами.
— Простите, — обратился Стригайло к атлетического вида мужчине в тренировочном костюме, — я бы хотел…
— О, это вы! — сказал атлет. — Имейте в виду, что, если все недоделки к субботе не устранят, я буду вынужден жаловаться!
— Очевидно, это недоразумение. Я…
— Ах, к чему эти оправдания! — Собеседник Стригайло махнул рукой и зашагал дальше.
— Послушайте. — Сделав огромный шаг, Стригайло тронул его за рукав. — Я насчет работы. Кто у вас ведает набором артистов?
— По путевке?
— Н-н-нет.
— Какой жанр?
— Пожалуй, комический, — неуверенно сказал Стригайло.
— Попробуйте поговорить с Пешно. Рафаил Цезаревич Пешно, вторая дверь налево.
Стригайло просунул голову в полуоткрытую дверь.
— Разрешите, Рафаэль Цезаревич?
— Меня зовут Рафаил, — недовольно поморщился маленький человечек с огненно-рыжей копной волос. — Рафаэль — это обезьяна у Петруччио, а мое имя Ра-фа-ил. Ощущаете разницу?
— Ощущаю. Простите, Рафаил Цезаревич.
— Ничего, многие поначалу путают. Слушаю вас.
— Я бы хотел узнать насчет работы, — робко сказал Марий Феоктистович.
— Что вы можете делать?
— Удлиняться.
— В каком смысле удлиняться?
— В прямом.
— В прямом? — Пешно задумался. — Ну что ж, пойдем посмотрим, как вы удлиняетесь в прямом смысле.
В это время распахнулась дверь и в комнату, прихрамывая, вошла высокая женщина со стандартным профилем богини. На плече у нее сидела старая, похожая на Альберта Эйнштейна сорока.
— Здравствуй, Рафик! — сказала небожительница. — У тебя есть чем приколотить каблук?
— Рррафик! — насмешливо фыркнула сорока. — Прриколотить! Каварррдак, — доверительно добавила она, взглянув на Стригайло умными влажными глазами, — форррменный каварррдак!
— Подожди, я сейчас приду, — сказал Пешно. Сорока взмахнула крыльями и перелетела на шкаф.
— Крррасота!
На арене известный комик отрабатывал падения с ударом головой о барьер. На его затылке был укреплен микрофон, и гулкие хлопки разносились динамиком по пустому помещению.
— Ну? — сказал Пешно.
Стригайло вытянул руки и ухватился за трапецию, висящую под куполом.
Рыжеволосый, прищурив один глаз, поглядел вверх.
— Так, теперь подтянитесь.
— Капитан, капитан, подтянитесь! — пропел комик. — А что, Рафа, такая подача с ковра работает, а?
Пешно молча кивнул головой.
Однако подтянуться «капитану» не удалось. Руки растягивались, как резиновые.
Комик, разочарованно крякнув, снова начал тяпать головой о барьер.
— Да… — Рафаил Цезаревич пожевал губами. — А номер у вас отработан?
— Нет, но я думал…
Из-за кулис выскочила маленькая белая собачка и, тявкнув несколько раз на Стригайло, умчалась обратно.
Пешно размышлял, запустив пальцы в шевелюру.
Откуда-то издалека донесся торжествующий рев осла.
Ярким светом вспыхнул купол цирка. Взволнованно запела фанфара.
— Идея! — В глазах Пешно горел огонь вдохновения. — Мы на вас наденем фрак и цилиндр. Рука империализма. А в финале народы полуколониальных и зависимых стран отрубают эту руку и под марш проносят по арене.
— Как отрубают? — упавшим голосом спросил Стригайло.
— Очень просто. Топорами или этими, как их… томагавками. Такой вариант проходит наверняка, а голый техницизм репертуарная комиссия нам не пропустит.
— Но дело в том… что она у меня не отрубается. Она… в общем… живая.
— Совсем не отрубается?
— Совсем.
— Так что вы предлагаете?
— Видите ли… я думал… может быть, подавать снизу гимнастам разные принадлежности. Это наверное… будет работать.
— Цирковое представление, — произнес лекторским голосом Пешно, — должно воспитывать зрителя, а не играть на нездоровом любопытстве к физическим изъянам. К сожалению, я не могу больше тратить на вас время, Меня ждут. До свидания.
— Ну что ж, до свидания, — вздохнул Стригайло.
