Рон Хаббард - План вторжения

Великодушная администрация клуба бесплатно подбросила нам еще и сухого печенья. Очень мило с их стороны! Должно быть, у них самый дорогой клуб на всем Волтаре! Я разрешил им заказать и для меня то же самое. «Если мне грозит отставка, — подумал я, — или даже смертная казнь, то ничего страшного не будет, если это произойдет на сытый желудок». В любом случае мне оставалось одно из двух — либо припечатать свое удостоверение к этому счету и попасть под военный трибунал, либо воспользоваться фальшивыми деньгами, которых у меня осталось еще достаточно, и быть расстрелянным. Принесли горных веснянок, и я принялся отщипывать мясо с такой поспешностью, будто надеялся найти внутри алмазы или что-нибудь в этом роде.

— Не надо так волноваться, — шепнул мне Хеллер. — Все будет в порядке. Веселитесь себе на здоровье. Не портьте вечер девушкам. Много он понимает! Эта (…) пирушка окончательно угробит меня. Но тут мне припомнилось, что многие офицеры, в страхе перед тем, что им придется обмывать свое повышение, иногда вынуждены голодать месяцами. Я допил свой баллончик с розовой шипучкой. Но ничто не могло исправить моего настроения.

Когда последняя искорка ледяного огня исчезла в глотках, Хеллер дал знак вертящемуся поблизости желтокожему официанту, и тот снова поставил перед каждым по баллончику искристой шипучки. Таким образом счет был доведен до ста восьмидесяти кредиток.

Мои спутники подымали тосты за чистое небо и за яркие звезды. Они пили за успех и новые производства. Они со звоном сдвигали баллончики за очень слабо замаскированную «миссию». Пили даже за следующую пьесу Хайти.

Хеллер заказал всем еще по баллончику розовой шипучки! Двести двадцать кредиток! Теперь они сидели, блаженно откинувшись на спинки кресел и наблюдая за выступлениями других гостей. Кое-кто выступал хорошо, некоторые из рук вон плохо, одним мало аплодировали, другим здорово. Я тем временем погрузился в странное состояние, весьма сходное со ступором. Неизбежность выбора между двумя оставшимися мне выходами производила на меня гнетущее впечатление. Все равно хуже уже не будет. И тут оказалось, что может быть еще хуже!

Луч света вдруг помигал и остановился на нашем столе. Хайти подтолкнула меня локтем:

— Вы идете первым от нашего стола.

— Я?!

— Конечно, — подтвердила Хайти с очаровательной улыбкой. — И старайтесь не зарывать своих талантов в землю! — Она снова улыбнулась. — Если вы не выступите, они удвоят счет!

Весь стол почему-то решил, что это ужасно смешно. Должно быть, сказалось влияние выпитой шипучки. Для меня же это было самой настоящей трагедией.

Я нервно поднялся и отправился на растерзание толпы.

Пойти на эту пытку я был вынужден единственно под угрозой удвоения счета. Однако, преодолев примерно три четверти пути к сцене, я вдруг понял, что это означало всего лишь удвоение чегото такого, чего я не смог бы оплатить и в одинарном размере. Так что же, собственно говоря, я делаю с собой и зачем?

Храбрость перед лицом толпы — нечто такое, чего я никогда не мог понять. Как это актер или певец может спокойно стоять в полном одиночестве и глядеть на аудиторию, которая уставилась на него во все глаза? Это было выше моего понимания.

Взобравшись на сцену, я повернулся лицом к публике и по смотрел в зал. Слишком яркий мерцающий свет огней рампы почти ослепил меня. Брошенный на произвол судьбы, вырванный из своей привычной почвы, я все же разглядел целое море масок, и все эти маски были обращены в мою сторону. И опять меня странно заворожило море ног, одетых в самую разнообразную обувь. Эти туфли, сапоги, ботинки притопывали в ритм мерцающим огням и были готовы в любой момент — я был абсолютно уверен в этом — обратиться против меня, запинать и растоптать одинокую фигуру, стоящую на сцене. Что будет, когда они бросятся на меня все сразу?

Короче говоря, мною овладел настоящий страх перед сценой.

Поначалу я почти твердо решил, что прочту стихи, какую-нибудь поэму, например. Когда я был ребенком, меня заставляли заучивать стихи. Среди них была и героическая поэма, которая называлась «Храбрец Хек в битве у Блима». Я выучил ее, когда мне было всего шесть лет, и меня очень хвалили за это. Я уже раскрыл было рот и набрал полные легкие воздуха, готовясь начать чтение. И тут вдруг оказалось, что я никак не могу припомнить первую строчку!

Тогда я лихорадочно перебрал в уме все известные мне анекдоты. Был один очень свеженький про двух агентов Аппарата, каждый из которых считал другого, женщиной, и так длилось до тех пор, пока оба они не оказались наконец в постели. Я снова открыл рот, собираясь рассказать его, но, боги, я вдруг сообразил, что здесь ни в коем случае нельзя даже упоминать об Аппарате.

Коленки у меня подгибались. Аудитория же начинала проявлять нетерпение. Огромный прожектор безжалостно светил мне прямо в лицо. Моя маска Демона с торчащими вперед зубами, казалось, начала уже подтаивать. И тут, совершенно внезапно, меня осенило. Опытный охотник на певчих птичек, конечно же, должен хорошо подражать их голосам. У меня всегда это получалось отлично. Мне удавалось подманить их буквально на несколько футов и стрелять уже наверняка.

Голосом, которому я постарался придать твердость и уверенность, но который прозвучал довольно хрипло, я объявил первый номер:

— Горная трясучка!

Во рту у меня совсем пересохло. Но я все-таки сложил губы и сумел издать призывный крик птички. Гробовое молчание аудитории.

— Луговая певичка! — объявил я и тут же издал трель этой птички.

Гробовое молчание аудитории.

— Болотная курочка! — сказал я. И тут же издал немного неприятное кваканье самочки.

Тишина. Во всем огромном зале никто не захлопал, не высказал ни слова одобрения. Буквально ничего!

Самые разнообразные мысли лихорадочно метались у меня в голове. Больше я не мог припомнить ни одного птичьего крика. Аудитория либо ждала, что я издам еще какой-нибудь звук, либо считала, что теперь я должен походить на руках, сделать сальто или выкинуть какой-нибудь трюк.

И тут внезапно меня охватила злость на всю эту расфуфыренную публику. Уже без страха, а скорее — с выражением справедливого гнева на лице я посмотрел в зал.

— А вот птичкам, представьте, это очень нравится! — сказал я возмущенным тоном.

И тут смех волнами прокатился по залу! Люди в восторге топали ногами и хватались за животы от хохота. Они смеялись, смеялись, смеялись и не могли остановиться! Я рысцой отправился на свое место за столом. Смех в зале все не утихал. Хайти одобрительно похлопала меня по рукаву.

— Знаете, я сразу же поняла, что вы очень храбрый человек, — сказала она.

Следующим на сцену вышел человек со светозвуковым барабаном, которым он жонглировал, не прерывая вместе с тем игры. Когда он окончил свой номер, кто-то из публики выкрикнул: «А птичкам это нравится?» И зал опять разразился хохотом. На сцену поднялась молодая певица, а когда она спела свою песенку, опять из публики раздался тот же возглас: «А птичкам понравилось?» И снова не удержимый смех.

Потом выступил мужчина, который, танцуя на бочке, выделывал замысловатые пируэты, но стоило номеру закончиться, как кто-то снова прокричал что-то о птичках.

— Ваш номер стал самым настоящим хитом, — сказала Хайти. Тут только я начал осознавать свой триумф и даже несколько распетушился. Поэтому, когда на стол поставили очередные баллончики с шипучкой, меня это уже почти не испугало. Но — увы! — как мимолетны бывают столь редкие моменты настоящего счастья в нашей жизни. Запрокинув голову, чтобы допить остатки шипучки из баллончика, я вдруг обратил внимание на явный источник опасности. На балконе собрались представители прессы!

Балкон находился довольно высоко, как бы нависал над залом. Там было битком набито разных репортеров и — о ужас! — целая бригада хоумвизионщиков. Хайти проследила за моим испуганным взглядом.

— О, — сказала она, пренебрежительно пожимая плечами, — они постоянно пропадают в этом клубе. Они здесь заняты поисками талантов, стараются отыскать что-нибудь новенькое, а кроме того, снимают то, что принято называть заполнением пауз — такие материалы выпускают на экраны только в тех случаях, когда уж окончательно нечего показать. — Она рассмеялась: — А я так думаю, что вся эта братия торчит здесь для того, чтобы не идти на работу!

Если я и приободрился на время, то это очень быстро прошло. Уж если есть на свете кто, кого Аппарат ненавидит всей душой, то это, конечно, репортеры, да еще с камерами. Ломбар никогда не делал послаблений в этом вопросе. «Жертва не имеет права быть в курсе дел» — таково его любимое изречение. Призрак его, казалось, мрачно кружил вомраке за стенами этого клуба.