Николя Д’Этьен Д’Орв - Тайна Jardin des Plantes

Посвящается Амели, моей возлюбленной парижанке;

моему отцу, который научил меня ходить, не глядя под ноги;

и памяти Николя Б. и Пьера Д., парижских пешеходов

Все началось весенним утром, 16 мая. Проснувшись, парижане сразу почувствовали: что-то изменилось.

Невероятно влажный воздух. На улице всего +14, но при этом нечем дышать: духота как в тропиках. Кожа, одежда, дверные ручки — все влажное. Тротуары скользкие, словно тинистое дно. Ранние пташки изумленно смотрели на проезжую часть, превратившуюся в гигантский каток, по которому с черепашьей скоростью ползли машины. Весь город стал каким-то липким. В окна врывался муссон. Париж пропитался запахами джунглей.

Ну и потом — Сена. Точнее, прежде всего — Сена!

К восьми утра вода поднялась на предельно допустимый уровень.

В девять утра водостоки переполнились.

В десять началась эвакуация пассажиров из метро.

Служащие RATP[1] в сопровождении полицейских, CRS[2], пожарных заполонили станции, чтобы заставить пассажиров выйти в город.

— Быстрей! — командовали они. — Пошевеливайтесь!

— Но что происходит? — спрашивали испуганные пассажиры.

— Без разговоров!

Стражи порядка без колебаний пускали в ход свои дубинки, чтобы поторопить непокорных.

— Бомба, да?..

— Они решили взорвать Париж?

— Значит, мы все здесь умрем?!

Полицейские не отвечали: они и сами ничего не знали.

«Главное — не показывайте свой собственный страх», — говорилось в указе префекта полиции, разосланном рано утром по всем полицейским комиссариатам и казармам.

В одиннадцать утра мощные потоки воды устремились под землю. Канализация, водостоки, трубы — все взорвалось. Вода сметала все на своем пути. Самые глубокие из подземных станций метро были затоплены менее чем за пять минут. Тысячи пассажиров оказались заблокированными на станциях «Центральный рынок», «Шатле», «Сен-Мишель». Полиция была уже бессильна. Пассажиры, теснившиеся в вагонах, надеялись, что уровень воды спадет так же быстро, как и поднялся. Вагоны RER[3] превратились в подводные лодки. Но в них не хватало воздуха. Скорчившись на сиденьях, выжившие пассажиры, задыхаясь, смотрели на кошмар по ту сторону окон: трупы людей и животных, металлические обломки…

Еще через десять минут стекла затрещали под напором воды. И те, кто еще не задохнулся, захлебнулись.

Из метро вода начала извергаться на поверхность. Сена теперь покрывала пространство от вокзала Сен-Лазар до Люксембургского сада, от Марсова поля до площади Бастилии. Этот водоем глубиной примерно полметра все ширился. Растерянные пешеходы шли, увязая в грязном илистом месиве. Автомобильное движение превратилось в одну сплошную пробку. Многие водители, охваченные паникой, бросали машины прямо посреди улицы. Инстинкт выживания доходил до абсурда: люди толпами врывались в дома и магазины и карабкались по лестницам наверх. Витрины были разбиты, входные двери выломаны. Те, кто оставался в квартирах, забаррикадировались изнутри.

Туристы, которые встали пораньше, чтобы совершить свою первую прогулку по Парижу, бросились на штурм Эйфелевой башни. Несмотря на запреты охранников, почти сто человек прорвались сквозь заграждения и стали карабкаться наверх. Даже самые осторожные люди, охваченные отчаянием и яростью, взбирались по лестнице выше и выше — все лучше, чем эта мутная и как будто липкая вода, пропитавшая и самый воздух, которым приходилось дышать… Эйфелева башня, единственный уцелевший остров посреди пучины, оставалась последней надеждой на спасение.

Однако людей, которые так решили, оказалось слишком много.

К полудню башня была доверху ими заполнена. Вода поднялась уже на два метра, и символ Парижа укрывал в себе около сорока тысяч человек.

Над башней кружились вертолеты, из громкоговорителей слышался рев: «Спускайтесь! Освободите башню! Вас слишком много!» Но этих слов никто не слушал, все оставались среди узоров стального гигантского макраме…

Всеобщий ужас нарастал.

В три часа дня Сена затопила электрогенератор Военной школы. Словно молния пронеслась над Марсовым полем, и вслед за этим раздался общий душераздирающий крик: теперь на Эйфелевой башне было около ста тысяч людей, и они поняли, что означают эти вспышки.

Электрические разряды скользили над водой, словно огромные полчища змей. Их притягивал металл.

— О, боже мой! — простонала пожилая женщина, которая недавно пообещала своим внукам показать им сверху настоящее море.

— Ба, мы ведь не умрем, нет?

Женщина прижала детей к себе, пряча лицо в воротник плаща:

— Нет, что вы, милые мои, все будет хорошо…

Маленькая девочка тут же высвободилась.

— Как красиво! — воскликнула она, посмотрев вниз. — Смотри, ба, — море как будто горит!..

Когда огненный поток достиг стальных опор башни, оглушительный вопль сотряс небеса. Стальная конструкция высотой триста метров ослепительно вспыхнула. Через мгновение смрад горелой плоти заглушил затхлый запах поднявшихся на поверхность сточных вод.

— Сто тысяч человек, зажаренных живьем на Эйфелевой башне, — что за нелепость! — проворчала Жервеза Массон. — Она не смогла бы выдержать такой груз!.. Что касается электрических разрядов, которые якобы к ней притянулись, — прибавила она, — это просто смешно!

И с раздражением захлопнула книгу.

Затем, поскольку от долгого чтения вслух у нее пересохло в горле, она залпом осушила бокал красного вина.

Сильвен, ее сын, сидевший напротив нее, все это время оставался невозмутимым и хранил молчание.

Наконец молодой человек слегка пожал плечами и тоже отпил вина. Длинные пряди золотисто-белокурых волос, спадающие ему на глаза, едва не окунулись в бокал.

Сильвен спрашивал себя, к чему клонит мать. Целых полчаса она возмущенным тоном зачитывала ему отрывки из книги «SOS! Париж». Остальные посетители небольшого ресторанчика то и дело оборачивались на них с недовольным видом. Однако заслуженная шестидесятилетняя сотрудница парижского Музея естественной истории не обращала никакого внимания на завсегдатаев «Баскского трактира», наслаждавшихся гаспаччо, запеченным окороком, яичницей с помидорами, луком и перцем и другими кулинарными изысками баскской кухни. Она смотрела только на сына. Она ждала от него какого-то замечания, какого-то комментария по поводу всей этой бредятины. Но Сильвен продолжал молчать, изредка поглядывая на мать сквозь завесу волос, спадающих на глаза.

На самом деле он не знал, что сказать.

Чувствовалась, что Жервеза оскорблена его молчанием, которое она, скорее всего, приписывала безразличию.

— Я тебя не понимаю, Сильвен! Ты всегда боготворил Париж, ты посвятил ему свою жизнь, свою карьеру — и весь этот набор глупостей тебя не возмущает?

Поставив бокал, Сильвен откинулся на спинку стула и убрал волосы со лба.

«Чего-то она недоговаривает», — подумал он.

Так или иначе, факт оставался фактом: хранительница музея была чем-то всерьез обеспокоена. Ее сын это чувствовал — он часто угадывал мысли своих собеседников. Телепатия? Нет, инстинкт. Проблески интуиции, которую он никогда не пытался специально в себе развивать, но которая становилась все сильнее по мере того, как он взрослел. Однако это не имело никакого отношения к его образованию, годам учебы, дипломам.

Будучи молодым талантливым ученым, Сильвен Массон обладал интеллектом не столько рефлексивным, сколько интуитивным. Он не анализировал окружающий мир, он его чувствовал. Вкусы, запахи, виды, звучания — все эти разрозненные детали составляли в его памяти единое целое, нечто вроде лоскутного одеяла. Так, запахи чеснока и жареной рыбы, насквозь пропитавшие «Баскский трактир», словно распахивали перед ним калитку в детство. Тридцать с лишним лет он почти всегда обедал в этом ресторанчике вместе с матерью, и теперь каждый проглоченный кусочек фаршированной шейки вызывал у него те или иные воспоминания, каждый глоток изарры — мимолетный образ из прошлого. По сути, Сильвен был «стихийным прустинианцем», даже вопреки себе (поскольку «В поисках утраченного времени» постоянно выскальзывала у него из рук, и, говоря своим студентам о Прусте, он не без скрытой провокации именовал писательскую манеру последнего «вылавливанием блох»). Однако, несмотря на это неприятие, Сильвен, подобно Прусту, страдал от «непреходящей детскости». Он даже изобрел применительно к себе термин «синдром детской сенситивности», сокращенно СДС, поскольку его чувственное восприятие оставалось таким же ярким, как в детстве — связи с которым он из-за этого никак не мог разорвать.