В 1930 году в парижском альманахе «Русские мысли» были опубликованы несколько сказок, записанных мною в юношеские годы со слов рязанского крестьянина Порфирия Бортникова. Читателю они могут быть известны под общим названием «Диковины». Сказки имели определенный успех у русской публики, и я получил много писем с просьбой напечатать другие истории из этой серии.
К сожалению, мой архив сорокалетней давности сохранился неважно, часть страниц была потеряна. Я показал записи своим друзьям из литературного общества, и они посоветовали мне переработать несколько разрозненных сказок и соединить их в одну повесть. Так появился «Белый Волк».
Внимательный читатель заметит, что над повестью трудились несколько человек. Каждый четверг один из участников литературного общества приносил около страницы текста, которую мы добавляли к уже написанному ранее. Единственным условием этой литературной игры было следовать одному из нескольких сюжетов, сохранившихся в моих записях. Через два года повесть была готова.
Книга, которую вы держите в руках, есть наша дань уважения покойному Порфирию Бортникову. Многое в ней придумано нами, добавлено и изменено. Но, листая ее страницы, я вспоминаю темные воды Реки на закате, вижу господский дом на зеленом холме, уютную гостиную в нем и слышу негромкую речь Порфирия, ушедшего сказочника ушедшей России.
Григорий Диков,
Лугано, 1940 г.
А вот это — давняя история, даже не знаю, какого времени. Может, при царе Петре это было, а то и того раньше. Это сказка длинная, на три вечера, а может, и на все четыре…
Земли хорошей, пахотной вокруг Высоцкого немного, да поначалу-то всего было семей пять, хватало. Говорят, с Севера наши сюда пришли, по весне. Они на трех больших лодках по Реке плыли, и как раз у нашего косогора одна лодка течь дала. Северяне к берегу пристали, костры развели, стали смолу греть, чтобы днище у лодки проконопатить. Да к ночи не успели, решили утром доделать и спать легли. А утром просыпаются — двух лодок нет! Где-то в верховьях дождь прошел, Река надулась, вот и унесло. Только дырявая осталась, да в ней всем не уместиться.
Куда они тогда плыли, мне неведомо — может, лучшей жизни искали. Да на нашем косогоре их путь и закончился. Знать, Господь так распорядился, чтобы им на этом месте жить и дальше не ехать.
Стали северяне обживаться, избы рубить, землю пахать. Старое время было, земля стояла бесхозяйная, нежатая и нежитая, лесом заросшая. Эх, какой тогда лес здесь рос! Сейчас-то и дороги есть, около деревни все луга, хутора, церковь каменная стоит, почтовая карета письма развозит… А тогда до Высоцкого только по Реке и добирались: летом по воде, зимой по льду. Тропа через лес, конечно, шла, да полгода по ней проезду не было — топь, буераки, ели вековые. Хотя если вдоль Реки идти, там лес сосновый, посветлее, — можно было на старый Рязанский тракт выйти, верстах в пятнадцати выше по течению. Там сейчас как раз мост новый строят.
Долго ли дело — детишки народились, внуки пошли, потом правнуки. И местных стало больше, и бродячие всякие прибились, погорельцы да беглые. Мужики вокруг деревни лес огнем расчищали, чтобы место освободить. Сперва на нашем берегу Реки все расчистили, а потом решили на другой берег перебраться и там хлеб посеять. А если плохо хлеб уродится — так хоть выпас будет, скотину пасти.
По правде, безо всякой надобности было тот лес трогать. Был он густой, с подлеском и валежником, не то что светлые боры на нашем, высоком берегу. Местами, где пониже, стояла на той стороне вода, с разлива до конца лета, а в ней мертвые деревья, и трава болиголов, и мухи все время жужжат. Летом в тот лес придешь, и липко становится, как в бане. На Реке ветерок, волны гуляют, а в чащобе тишь — как ветка под ногой хрустнет, так кажется, будто из ружья кто-то стрельнул. А где этот лес заканчивается — никто не знал. Говорили, что ежели по нему прямо идти, ни жилья, ни дороги не встретишь, а придешь через год к Камню Уральскому. Только так далеко по лесу никто из деревни не ходил.
Был в селе дед один, Терентий. Жил он на отшибе бобылем, не хотел в семью сына идти, и самый старый был в деревне. Так этот дед мужиков отговаривал на том берегу лес жечь. Рубить на дрова, или на избу, например, — это, говорит, пожалуйста, а вот чтобы совсем свести — нельзя. Ему его дед сказывал, а тому прадед, что там нечисть водится и лес стережет. Да кто его послушает, Терентия, когда каждую весну от голода животы сводит.
Собрали в тот год мужики урожай, обмолотили, в амбары заложили и решили после праздника Казанской Богородицы на тот берег ехать, лес палить. Осень тогда длинная была, и дождей мало. Вот, как солнце взошло, стали мужички на лодки грузиться.
В первой лодке пятеро мужиков было, и во второй столько же. Всех по именам уже не упомню. Вроде за старшего у них был Степан, Терентия сын, а еще были там Трофим Брязга, Мисаил и Прохор бортники, Василек, Степана сродственник, Федоска, Никифорко и еще Афоня какой-то, из пришлых. Степан был мужик осанистый, двумя пальцами мог медную копейку согнуть. Только в то время если у кого копейка была, ее не гнули, а подальше прятали. Степана Савельева на деревне уважали и если что, к нему шли рядиться. Он и спор разбирал, и обидчика исправлял, если надо было. Важней Степана никого тогда не было, только поп.
А вот Афоня был совсем не то, что Степан. Мелкий человек, и почти без бороды. Зато грамотный и хитрый. Он, перед тем как к нам в деревню прийти, по миру бродил: и в Москве жил, и в Киеве бывал, и даже в Царьград ездил. Что за дела у него в Царьграде были — не знаю, а вот от московской жизни ему клеймо досталось. Мужики в бане разглядели, как он шайкой ни прикрывался. Да нам какое дело, с клеймом он или без! В деревне Афоня себя вел тихо и стал даже вроде как свой, хотя и не очень.
Ну а про других и рассказывать нечего, только имена их и остались, а о многих и того не помнят. Обычные наши мужички, только покрепче нонешних. Гребут себе, про урожай разговаривают, про зиму скорую.
По осени вода холодная, тягучая, пар от нее идет и звуки глушит — только и слышно, как весла по воде шлепают. Как доплыли мужики до середины Реки, совсем стало не разобрать, где вода, где суша, — все туманом заволокло. Притихли гребцы, ежатся, несет их стремнина неведомо куда. Стал Степан их подбадривать: правьте, говорит, со стремнины на сталую воду, к низкому берегу. А сам встал на носу и песню запел. Да не успел допеть, как лодка о берег стукнулась. У Степана голос пресекся, еле на ногах устоял.
В том месте, где наши лодки пристали, из воды коряга черная торчала. Снял Степан лапти, подвернул порты и спрыгнул в воду — лодки к коряге вязать. Смотрит — а на коряге ворон сидит, и не шелохнется. Вот ворон голову наклонил и на гребцов своим глазом черно-синим смотрит, будто считает, сколько их. Степан махнул на него рукавицей, испугать хочет — лети, мол, отсюда! Ворон только не очень испугался. Медленно так повернулся к мужикам задом, крыльями захлопал и в лес полетел. И на лету каркает, будто предупреждает кого-то.
Афоня следом за Степаном лапти снял и в воду прыгнул, стал лодки к берегу подтягивать и к кустам вязать. В этом месте течение несильное, а все равно лодку унести может. За ним Прохор сошел, а потом и все остальные. Достали мужички топоры, рукавицы и пошли вглубь, делянку выбирать. Идут тихо, под ногами мох сухой, как ковер персиянский, шаги глушит. Грибами вокруг пахнет, паутина с елок свисает и на лицо липнет. Вроде и недалеко от реки ушли, да вокруг такой туман — недолго и потеряться! Разбрелись мужички по лесу, аукают, друг друга ищут. Насилу Степан их по голосу нашел и в одном месте собрал, на полянке. Стали они думать, не повернуть ли обратно, в деревню, переждать туман.
Степан им говорит: «Что же вы, испугались? Давайте лес сейчас подпалим, пока дождей нет, а то в другой раз ехать неохота. А валить лес не будем, сам сгорит — вон вокруг сколько сухостоя! По весне пни повыкорчуем, землю распашем и зерно засеем». Так и порешили — разложили в нескольких местах солому, что с собой привезли, ветки, сухой осоки подбросили, смолой полили и подожгли, и отчалили побыстрей, как только огонь принялся.
И вот как занялся огонь, тут же ветер поднялся и разогнал туман. Огонь быстро по мху побежал, на сухие еловые ветки перекинулся и на шишки смолистые.
К вечеру горело на том берегу так сильно, что на середине Реки жарко стало. Сидят мужики на лодках, подгребают слегка, чтобы не снесло. Смотрят на огонь, как он полыхает. Гудит огонь, разгорается, сажа в воздухе кружится и садится на воду, на плечи и на бороды мужиков. Стемнело уже, ничего не видно, только на воде да на лицах красные отсветы от огня бегают. А у Степана и глаза красные — то ли от дыма, то ли еще от чего. Тут крик петушиный из деревни по воде донесло. Степан вздрогнул, глаза от горящего леса отвел и махнул рукой мужикам — гребите, мол, домой!
