Гримуар - Петр Семилетов

Лучше всего помню киевскую улицу Мичурина на стыке восьмидесятых и девяностых, часто по ней ходил, сам жил неподалеку. Узкой лентой асфальта в трещинах повисла на террасе холма такая дорога среди частного сектора. Выше её — безлюдный в те времена ботсад, ниже — ореховая роща и бульвар, через него на горбах другого холма старое кладбище Зверинецкое. А от самой улицы ветками раскинулась сеть переулков да улочек. За кривыми заборами прятались в зелени домики, не как сейчас — крепости, а такие хатки из дранки, и деревянные дома, но были и кирпичные, всё давние, ведь улица во много веков вглубь.

И была там одна усадьба, как идешь вдоль, к Днепру, справа, где только первый спуск, улица ведь коромыслом, неравномерным, сначала резко подымается, а затем, поворачивая, пологими спусками сбрасывает высоту. Косой ряд досок на взгорке, калитка с черным звонком, и табличка с номером в рамке.

А неподалеку стоял почтовый ящик, синий, облезлый, на одной ноге, но со множеством дверок. И дверка с номером той усадьбы была всегда отворена и заржавлена. Я как-то попробовал закрыть ее, и не получилось, от ржавчины дверку перекособочило и она словно распухла. Так я понял, что в усадьбе никто не живет. И еще — сколько я ни пытался разглядеть через какие-то там яблони, вишни ли, груши дом за тем забором, ничего не видел, только будку туалета и сарайчик. А зимой, когда в голом саду виднее, я там бывал редко, и не обращал внимания или уже не помню.

Но думаю, в той усадьбе случилось вот что. Может быть даже в начале девяностых.

Жила-была в районе а хоть бы Чоколовки средних лет семья Слободских, Дмитрий да Мария, они были люди технического склада ума и работали в Кибцентре. Жили не сами по себе, а с родителями Маши, и совсем старенькой бабушкой, обитавшей на антресолях. Всегда можно было видеть ее ноги в шерстяных носках, что высовывались из полосатенькой занавески. Антресоли именовали шутейно горницей. Там имелись лампочка и включатель, так что бабушка сосала самодельные ржаные сухарики — соленые, резанные кубиками — и листала старинную Библию с ятями и веди, а еще у нее была почерком, похожим на детский, исписанная книга толстая, выдержки из Требника Петра Могилы, которым бесов изгоняют.

Как наступал вечер, бабушка бойко свешивалась на жилистых руках, спрыгивала, ужинала и совершала с требником подмышкой обход единственной в квартире комнаты да кухни, крестя зашторенные окна. Единственная уступка, на которую она шла, это открытая форточка, а так даже летом в жару окна оставались заперты. Родственники её убеждали — всё равно тебя здесь целый день нет, но бабушка оставалась неумолима.

Когда сюда перебрался жить Дима — а Дима жил на Чоколовке в прыймах, он был из другого города, Конотопа, о котором помнил, правда в детской смути, деревянные трамваи — так вот Дима спрашивал у новой семьи, а отчего бабушка прячется? Он предполагал, что она закоренелая преступница и десятилетиями скрывается от слуг закона, пережидает, чтобы вышел срок преступлению, но ему пояснили, что бабушка просто однажды ударилась в религию, всё шибче и шибче, и вообще на антресолях ей очень уютно и там ни она никому не мешает, ни ей.

Утром еще до завтрака и всего, Дима с ней здоровался, и бабушка, невесть как — небось совершив змееобразный поворот — являла, приподняв занавесочку, не носки, но лик, и отвечала:

— Привет Дима!

Назад она забиралась так — ставила табуретку, выше малую табуреточку, карабкалась по этой этой пирамиде и, чуть подскочив, подтягивалась.

Вдруг получили известие, что на Зверинце, в частном доме умер брат отца Маши, дядя Егор. Дима, который в Конотопе тоже обитал в частном доме, всегда недоумевал, почему дядя Егор не зовет на крыжовник. Такой обычай у вас не заведен? Ему отвечали что нет, и вообще дядя Егор фигура мутная, Машин папа с ним почти не общается, а почему — тесть с тёщей переводили разговор на другое, а Маша не знала, видела дядю пару раз на днях рождения, а еще сказала, что он слыл придурошным. Хоть и умным. На похоронах, в гробу лежал какой-то седой бородатый человек, Маша его бы и не узнала.

Дом достался, как ближайшему родственнику, Виктору Андреевичу — отцу Маши. Еще не вступил права, еще никто не ездил смотреть наследство, а Дима уже закинул мыслю, что вот бы родители туда перебрались. В благодать-то. И зелено, и тихо, и ботанический сад под боком. Живи и радуйся! А тут на отшибе… Маша спорила — там тоже отшиб.

А тесть с тещей сами пошли в наступление и предложили Слободским пожить отдельно, на Мичурина, а они тем временем сделают на Чоколовке ремонт, и затем подумаем о комбинации — продать то и это и купить бОльшую квартиру, или обменять два на одно. Хороша ведь идея? Да, да — Дима чесал щеку и смотрел вбок, а потом ходил и при Маше многозначительно вздыхал, яко Адам о потерянном рае.

Выперлись в мае, в несколько ходок, нанимали грузовую машину, а по мелочам возили сумками в городском транспорте. Дом дяди оказался деревянным, коричневым, об одном этаже, с чердаком. Запах цветущей сирени ласково заглушал ярый дух сортирной будки, будто нарочно укутанной белым и розовым цветом. Будка выглядела много новее и крепче дома. Отхожей канализации на участке не было, телефона тоже.

— Таксофон в минуте ходьбы, — успокаивал Сергей Викторович, отец Маши. Вообще когда стали перебираться, он проявил невероятное участие и показывал и дом, и район. Ведь это его родное гнездо. Он здесь вырос.

— Давайте я вам всё покажу, — и показал в ближайшем переулке длинную, под громадными деревьями, лестницу вниз, к бульвару. Спустившись, Маша спросила:

— Это лестница не небеса? Чтобы подняться и отдать богу душу?

— Это лестница здоровья, вам полезно, с сидячим образом жизни.

Поняв, что впечатлить в положительном ключе не удалось, Сергей Викторович указал на разворотное кольцо напротив через бульвар:

— Конечная. Прямая дорога на Кибцентр! Правда, с пересадкой. А вот еще кое-что.

Поманил рукой. В нескольких десятках метров из подножия холма торчала труба, оттуда лилась слабая струя родника. Около наклонился с бидоном, набирая воду, пожилой мужчина в треугольной газетной шапке.

— Целебный источник, — пояснил Сергей Викторович, — Весь Киев отсюда пьет.

— А вот, — начала Маша, — Выгребные ямы наверху, на