Дзен-мастер, правда, утверждал, что время не имеет значения. Просветление приходит, как удар молнии. Порой достаточно взгляда на цветок, распустившийся на заре, или увесистой оплеухи, которую ни за что ни про что отвесит наставник самому прилежному неофиту.
Колотили в монастыре охотно и часто, но без злобы, вообще без внешнего проявления чувств. Получивши однажды затрещину, Моркрофт воспринял ее, как поощрение, пережив нечто подобное мазохистскому наслаждению.
Что и говорить, Босадзу многому научил его.
Пережитое однажды ощущение освобождения оставило в душе Моркрофта неизгладимый след. Это случилось на пятый день сессинов. Вместе с другими он сидел лицом к стене на плетеной циновке — татами, шепотом считая по-японски до трех: хи-то-тзу-у, ху-то-тзу-у, ми-ит-тзу-у. Предписывалось тянуть на выдохе, вслушиваясь в звучание последней гласной: вдох, выдох, вслушивание. Так продолжалось почти весь день. Было довольно холодно, хотелось спать и еще более — есть, а сильнее всего — бросить бессмысленное занятие и покончить с мукой.
Сэму удалось пересилить себя. Следующий день ничем не отличался от предыдущего, с той лишь разницей, что вместо дурацкого «раз-два-три-и-и», пришлось, уподобясь корове, тянуть столь же дурацкое «му-у». По-японски это означало «ничто».
Понемногу дело пошло на лад: выровнялось дыхание, мычание соседей уже не достигало слуха, а возникшее ощущение легкости во всем теле, постепенно разрастаясь, заполнило мир.
Упражнение третьего дня состояло в том, что слово «ничто» нужно было произносить в полный голос. Вчерашняя легкость куда-то испарилась, уступив место тупому безразличию. Ничего не хотелось: ни жить, ни умереть. Ненавистное «му» отравляло существование и в краткие минуты сонного забытья, и по пробуждении, когда пошли новые сутки. Теперь требовалось орать во всю глотку, напрягая спину и грудь.
Сэму почудилось, что земля разжала оковы и отпускает его в свободный полет. Это дивное ощущение парения над полом явилось прелюдией грядущего освобождения.
Наконец наступил незабываемый пятый день. Выкликая «ничто», требовалось обрывать голос в зените. Все мысли напрочь выдуло из головы, словно ее прострелили навылет. Время перестало течь, пространство сузилось до точки где-то над переносицей, и все заволокло молочным туманом. Постепенно в облачной белизне, как на экране, стали высвечиваться лица людей, которых Моркрофт давно позабыл. Живые и мертвые, они возникали из ничего и уходили в ничто. Проявлялись слова, коих он вроде бы и не знал, вроде nihil,[26] и вещи, давным-давно потерявшие всякую цену: ножик, забытый в йеллоустонском парке лет пятнадцать назад. Внезапно туман просветлел, словно солнце растопило завесу циклона, и все потонуло в нестерпимом сиянии. Это была безумная радость, всепоглощающее счастье. Оно прорвалось безудержным потоком слез.
Озарение? Едва ли. От всепоглощающей вспышки не осталось ничего, кроме памяти о пережитом облегчении.
Прошло несколько лет и, готовя докторскую диссертацию, Моркрофт скрупулезно исследовал психофизиологический механизм достижения сатори.
Аскетический режим вызывает ломку обменных процессов и, как следствие, угнетение нервных клеток. Неподвижная поза, полузакрытые, уткнувшиеся в стену глаза, однообразие звуков и запахов — все это изолирует мозг от внешнего мира, вызывая в коре и подкорке стойкое торможение. Оно могло бы перейти в глубокий сон, если бы не навязанный ритм бесконечных повторений. Он-то и создавал стойкий очаг возбуждения, вокруг которого возникала тормозная зона, блокирующая нервную систему. Отсюда ощущение безразличия, потеря интереса ко всему окружающему, к собственному естеству. «Ничто», как штопор, вгрызается в мозг. Торможение по мере усиления звука охватывает теменные, височные и затылочные области, что вызывает утрату ориентации. Пространство и время как бы исчезают и, когда угнетение распространяется на лобные доли, разверзается Великая пустота — сумеречное сознание без проблесков мысли. Угасают эмоции, пропадают желания.
В пробуравленном жерле между тем уже клокочет расплавленная лава, которую не в силах долго удерживать защитные тормозные валы. Доминанта приводит к взрыву, сметающему преграды, и волна возбуждения охватывает весь мозг. Появляются зрительные и слуховые галлюцинации, иллюзия полета в сияющую беспредельность, освобождение духа. Эйфория сопровождается неистовым припадком, тело сотрясают судорожные конвульсии, грудь разрывается от рыданий. Со стороны это напоминает крайнюю степень страданий, отчаяния, однако внутренне переживается как необыкновенный подъем, полное обновление, даже перерождение в новую сущность.
В отличие от клинической истерии, успокоение наступает довольно скоро. Наконец бурный прилив сменяется отливом, приходит блаженная расслабленность, просветленность сознания, невозмутимый покой.
Полная Луна прокладывает в зеркале вод свою мерцающую дорожку, где угасают последние вспышки открывшихся было надзвездных миров.
И ничего не дано вынести за пределы голых стен медитационного зала.
Вспоминая дни, проведенные в Босатдзу, Моркрофт ни на минуту не забывал о Чжан Канкане, О'Треди, секте — вообще.
Самозванные гуру, наводнившие американские города, похитили древнее знание, извратили, испоганили его наркотической отравой, подменив дисциплину духа механизированным насилием.
Приобщение к дзен во многом помогло агенту секретной службы понять технологию зомбирования.
Мастер Икюо справедливо обличал западную систему ценностей. Наука, дав человеку власть над стихийными силами, разлучила его с природой. В памяти всплыли «Четыре великие клятвы», которые произносили ученики, приступая к упражнениям в созерцании:
«Сколь бы ни были многочисленны живые существа, я клянусь их всех спасти; сколь бы ни были неистощимы дурные страсти, я клянусь их всех искоренить; сколь бы ни были непостижимы священные доктрины, я клянусь их все изучить; как бы ни был труден путь будд, я клянусь достичь на нем совершенства».
Он не заучивал слова, что стали неотъемлемой частью его взгляда на мир, отношения к людям, собакам и птицам.
Не последнее место в перестройке сознания занимали коаны — софизмы, разработанные дзенской школой риндзай. Противоречащие здравому смыслу, утонченно абсурдные, они взламывали устоявшуюся структуру логических связей.
«Все вещи возвращаются к единому, к чему тогда возвращается единое?»
Коан ставил в тупик новичков, но искуренный в метафизических изысках философ мог возразить, что Единое не является вещью, а, будучи вечным и несотворенным, вмещает все вещи в себе.
«Когда ваше тело кремировано и пепел развеян, где вы?»
Этот вопрос давал ученику больший простор для размышлений. Ответить можно было двояко: нигде и в Едином.
И уж совершенно неразрешимым казался следующий шедевр чисто японской абстракции:
«Удар двумя ладонями — это хлопок, а как звучит хлопок одной ладонью?»
Пощечина наставника показывала, как он звучит.
Окончательно расставшись с баптистской общиной, с которой и родители поддерживали чисто формальную связь, Моркрофт усвоил философские принципы буддизма, не став, однако, верующим, тем более мистиком. Он понимал, что видения, достигаемые путем отречения и строгой дисциплины, сродни галлюцинациям. И все же существовала непреодолимая граница между многолетним подвижничеством, когда по доброй воле в жертву приносилась по сути вся жизнь, и зомбированием, перемалывающим мозг с помощью наркотиков и электронной техники. Асахара мог вогнать в транс за какой-нибудь час.
Священный цветок Индии породил ядовитый плод.
Дзен не открыл медитацию. Она существовала с незапамятных времен, наряду с отшельничеством, порожденным метаниями человеческого духа. Об этом свидетельствует индийская йога, корнями уходящая в предысторию, христианское монашество и магометанский суфизм. В практике религиозного мистицизма тесно переплелось дурное и благостное, но что может быть отвратительнее, когда твой разум порабощает посторонняя злая воля?
Моркрофт пришел к выводу, что в Декларации прав человека не хватает по меньшей мере одной статьи. Общество обязано оградить личность от мегаломанов, которые ради достижения неблаговидных, а зачастую и преступных целей не останавливаются перед выбором средств. За электрошоком и ЛСД неизбежно следует нервно-паралитический газ, бактерии сибирской язвы, радиоизотопы, атомное оружие. Тоталитарное сектантство ничем не лучше нацизма и должно квалифицироваться как преступление против человечности.
Не испытывая сомнений в правомерности своих действий, он тем не менее не без смущения думал о том, с какими глазами предстанет перед дзен-мастером Иккю. После долгих лет странствий блудный сын возвращается в отчий дом, чтобы арестовать брата. Так получалось.
