— Но я не принимал никаких гипотез, эстле, — сказал Кристофф: он уже отказался от тона легкого упрямства и дистанцирования, в коем до сего момента велся спор. — Я уверовал.
— Ты имел на это право, он сильно впечатался и многих забрал с собой, никто же не возражает, что был это сильный кратистос. Даже если на самом деле он и умер на том кресте. Но разве это причина, чтобы делать из оного креста символ религии? А приговори его к четвертованию — и умри он так? А? Топорами, пилами, ножами?
— Не понимаешь! — Ньютэ, раздраженный, поднялся и сел снова, дернул себя за бороду, за усы, снова поднялся, снова сел. — Это было искупление! Он умер за наши грехи!
— Ну, это-то уж совершеннейшая чушь! — Амитаче также утратила спокойствие, в голосе ее звучало резкое негодование. — Представь себе подобного короля, владыку абсолютного: вассалы нарушают его законы, вассалы доставляют ему неприятности, но вместо них — он карает собственное дитя. Стоит ли кто-то над ним, навязывает ли законы, устанавливает ли квоту необходимого страдания? Нет, слово короля — всегда приговор окончательный. Тогда какова единственная причина страданий сына? Потому что король этого хотел. Как видно, сие было ему приятно.
Лицо Кристоффа, и так обильно окропленное потом, еще сильнее покраснело, когда он распахнул рот в медвежьем рыке:
— Что за дурное идиотство ты мне —
— Хватит! — прошипела Шулима, с треском сложив веер; рука описала горизонтальную дугу, жест распрямления кероса.
И — чудо — риттер иерусалимский смолк. Выпустил воздух, откинулся в кресле, моментально расслабленный, поводя рассеянным взглядом по противоположной части цирка. Семья Ньютэ глядела на это в молчании, смущенная.
Кристофф через миг вынул из рукава платок, отер лоб.
Когда он снова поднял взгляд на Шулиму, по его лицу уже ничего не удалось бы прочесть.
— Эстле, — склонил он голову.
Та ответила вежливым поворотом веера.
Что это было? — думал тем временем господин Бербелек. Он обменялся с Ихметом удивленными взглядами. Нимрода, ко всему, произошедшее, казалось, еще и позабавило. Может, текнитеса такие вещи и смешат — а может, эта веселость тоже лишь маска — господин Бербелек слишком хорошо помнил ломающий кости и разбивающий мысли мороз Чернокнижника. Кто она, проклятие, такая? С такой морфой она воистину может сгибать под свою волю министров и аристократов. Правда ли Брюге ее дядя, или она просто убедила его с этим соглашаться? И я сам — на самом ли деле тогда захотел пригласить ее на иберийскую виллу? И теперь — вожделею, вожделею, она прекрасна — отважился бы я теперь выступить против нее, сломать форму, задать, например, некий вопрос — крайне неуместный, крайне непосредственный, крайне невежливый — сумел бы или нет?
Не дано было ему узнать. Ибо появились Авель и Алитэ, вернулись, посетив зверинец Аберрато К’Ире, и господин Бербелек начал ритуал знакомства их с семьей Ньютэ, Зайдаром и Амитаче — крайне спокойно, крайне вежливо: эстле Алитэ Лятек фигатера Бербелека, эстос Авель Лятек иос Бербелека.
Они уселись с противоположных сторон, Авель между Луизой и Павлом, Алитэ между Шулимой и Ихметом.
Алитэ в компании оказалась персоной удивительно разговорчивой, описания созданий красивых, странных и уродливых сразу же полились из нее щебечущим словотоком, странным образом она одновременно оставалась и забавной, и изысканной, ребенком и взрослой не по годам.
Господин Бербелек мгновение глядел на нее, смешавшись. Никогда ее не узнаю. Это ли истинная морфа Алитэ-средь-людей? Они — мои дети, но я им — не отец.
Он склонился к Кристоффу.
— В будущем лучше воздержись от таких заскоков, — прошептал он. — Усложняешь мне работу. Брюге ведь может еще и изменить решение. А пока она живет при дворе нашего любимого министра… Думай немного, прежде чем раскрывать пасть, ладно?
— Она сама начала, поинтересовалась. Я только отвечал.
— Кристофф!
— Ну да, я знаю, что я хам и кретин. Но ты ведь тоже должен был меня остановить. Думаешь, она обиделась?
— Узнаем через неделю, когда Брюге огласит окончательные тарифы.
Схрупав второй тюльпан, Алитэ начала описывать очередные диковины циркового зверинца, крылатых змей и ледяных лягух. Луиза громко сказала, что и сама должна нанести туда визит, пойдут все, но после представления. Алитэ макинально угостила ее цветком, одним жестом втянув чужую женщину в форму доверительности.
— …или еще огненные карпы, — продолжала она на одном дыхании, — или то не пойми что, выраставшее из камня, растение или зверь, откуда они вообще их берут, сами морфируют? Откуда берут таких безумных животноводов? Это же нездорово для всех!
— Если б ты знала, эстле, — пробормотал Ихмет, — что мы порой вылавливаем из моря. В последнее время уже и сказать непросто, из-под какой формы оно взялось, может, с Южного Гердона? Океаносовые течения несут их за десятки тысяч стадиев, обычно — трупы, реже — живых. Раньше мы знали все виды, места и времена их появления, у меня есть атлас прошлого века с ручными пометками, в котором поименованы даже отдельные виды кракенов и морских змеев: «Щербатый Буба, в двадцать втором раздавил „Суккуб VI“, обломок мачты воткнулся под левый плавник, не бросать в воду окурки», и всякое такое, просто волшебный. А теперь? Ни в чем нельзя быть уверенным, все изменяется.
Господин Бербелек сдержал улыбку, увидев, как неприкрыто зачарованно Алитэ и Авель слушают меланхоличные байки нимрода. Бресла все же не более чем затхлая провинция Европы, приезжал ли туда хоть раз циркус, подобный Аберрато К’Ире? Верно, они сильно переживали, когда Мария их покинула, потом внезапный отъезд — но теперь, несомненно, участвуют в самом увлекательном приключении своей жизни.
Эту зачарованность легко использовать, но она остается и мощной силой сама по себе. Благословенная наивность, лучистый интерес — может, Авель все же был прав? может, я уже пропитываюсь потихоньку их Формой?..
Улыбка вторично появилась на его лице, и на этот раз господин Бербелек не стал ее сдерживать.
— И не только на морях, — сказала эстле Амитаче, не прекращая ритмично обмахиваться веером, яркая синева трепетала перед ее грудью крылом райской птицы. — Только что я получила письмо от приятельницы из Александрии. Люди, возвращающиеся из второго круга, из-за Золотых Королевств, вот уже какое-то время привозят странные вести — о целых джунглях, до неузнаваемости деморфированных, о погубленных стадах элефантов, газелей, тапалоп — звери тысячами гибнут где-то, во время своих путешествий по саванне. Порой караван привозит трупы — но живые образцы привезти в Александрию невозможно, держатся вдали от короны Навуходоносора. Но вот на юге, за границей его Формы, меж слабыми антосами диких кратистосов — оттуда приходят. И из сердца джунглей. Гипатия посылает разведчиков, целые экспедиции с королевскими софистесами. Аристократы даже устроили для себя охоту, новую моду вот уже несколько сезонов… И я прочла, что в этом году к ним присоединяются даже купцы, финансируют собственные экспедиции. Я, наверное, задержусь там на пару месяцев, а после посещу Иберию, — здесь она взглянула на Бербелека. — Так или иначе, а нужно покидать Воденбург, прежде чем придет лето, и город сделается воистину невозможным для жизни.
— Ты охотишься, эстле? — спросил нимрод.
— Начала за компанию, теперь — для удовольствия, — засмеялась она. — И только на благородного зверя. Но в итоге — не сам ли ловчий придает любому зверю благородства, даря его почетом в ритуале схватки и погони?
— Лигайон, «Первая Река», — опознал цитату Авель и похвастался своими знаниями.
— Я давно уже хотел посетить Александрию… — неуверенно начал Павел. — Вот же, сколько поэтов славило калокагатию Навуходоносора? «Святые сады Паретены, кто ночью узрит их, под ярящимся глазом Циклопа с Фароса…»
— О, приглашаю, приглашаю, — поспешно затрепетала веером Шулима.
— Ты понадобишься мне здесь, — отрезал Кристофф Ньютэ. — Может, на будущий год.
— Может, — пожал плечами зять риттера.
— Нет, правда, — приподнялась эстле Амитаче. — Я буду безмерно рада! Или, если бы вы захотели… — Она кивнула на Алитэ. — Должна признаться, что большинство персон, с кем я здесь познакомилась, я не хотела бы увидеть своими попутчиками; их общества на первом и втором официальных банкетах мне совершенно хватило. В этом городе есть что-то такое… А вот под солнцем Александрии! Чем дольше об этом думаю, тем сильнее моя решимость.
Алитэ и Авель обменялись взглядами, а затем одновременно взглянули на Иеронима.
Господин Бербелек уже не усмехался. Нельзя поддаваться Форме безрассудно, ведь не в том же дело, чтобы вернуться в собственное детство.
