class="p">Глава 8
Дом на прямой как палка улице Вавиловых, где живет Шура, странный. Вообще там все дома странные — взять хотя бы те двухэтажные, чем-то похожие на куриный насест. Но дом Шуры почти на два десятка лет новее, 1961 года, шестиэтажка на пересечении с Подвойского, и она соединена с пятиэтажкой, а со стороны кажется, что это одно большое, причудливое угловое здание. Причем вдоль Шуркиного дома тень, там растут каштаны, а мимо пятиэтажки выстроились тополя, да чахнет сирень, от них толку мало. А двор общий, и там прячется почта. На Подвойского это один такой составной дом, остальные так — по левую руку пятиэтажные хрущовки, по правую — двухэтажные насесты, как на Вавиловых.
Метро на Сырце тогда еще не построили, и Шура встала пораньше, потому что до цирка долго добираться, с пересадками. Она всю неделю выясняла, как именно, потому что — за все шашнацать лет жизни была в тех краях пару раз. Да за каким чертом ей было туда ездить?
Но так было прежде, а сегодня она договорилась с Нютой, потому что Нюта и Кира, про которую Шура знала по переписке, сегодня собирались пойти за кассетами, и почему бы всем не встретиться вживую? Письма по Киеву шли несколько дней, кажется их не перевозили машинами, а в больших коробах таскали на своих двух. Нюта с Шурой оставляли на конвертах шуточные послания, приветы почтовикам, не надеясь однако на ускорение доставки.
С одной стороны, в газете, на страничке «Андерграунд», возникла рубрика поиска друзей по переписке, с другой стороны была Шура, из окна с пятого своего этажа, под негромко запущенную на магнитофоне «Агату Кристи» вглядывающаяся в засыпающий район. А потом объявление Шуры напечатали, причем первым в колонке, и это было неожиданно пугающе. Потому что должен был, через соседнюю почту, обрушиться поток писем от умных, культурных, вежливых людей, не таких как компания матерящихся сверстников-дебилов под окнами. И почтальонша Люда будет в шутку жаловаться, что ей стало тяжело разносить почту.
Где один гриб, там и другой. Как грибы, одно следом за другим, пришло несколько писем. Ах какую прелесть таили эти белые конверты, с адресами, написанными незнакомыми почерками — наклонными, прямыми, крупными, мелкими и редкими. Первое письмо было скуууучным, от чувака, что мнил себя великим психологом. Шура споткнулась там на слове «бихевиоризм» и не стала выяснять, что это значит. Это просто ужасно, когда человек пишет тебе письмо и сразу начинает душить словом «бихевиоризм».
Хотя она и решила отвечать на все письма, но так получилось, что на первое так и не ответила, потому что купила конвертов для ответов ровно по числу писем, а потом один конверт испортила, и пришлось кого-то да ущемить. Обделенным оказался психолог, ну да ничего, потом как-нибудь ему ответит.
И так завязалась переписка с некоторыми людьми, потом пришла пара писем с зоны, их ожидала участь психолога. А через Нюту Шура узнала, что оказывается живут в городе люди, которые слушают примерно ту же музыку, что и она, и тусуются они на Зеленке — в развалинах Зеленого театра, кинотеатра под открытым небом, а еще прежде — части дореволюционных времен крепости. На склонах Днепра, ниже станции метро «Арсенальная», на уступе меж двух опорных стен, зеленью и выщербленным кирпичом таилась эта Зеленка, и ходили странные слухи о творящихся там делах, помимо нефорских сборищ. «Замешана мистика», — писала Нюта Шуре, «Но в этом месте тебе нужно побывать самой».
Слышишь, самой?
От Нюты она узнала и про магазин на Володарского. На Сенной в «Вестерн Сандер» она и сама ездила, ведь адрес его был написан внутри вкладышей многих кассет.
Были письма от задумчивого мальчика Арлекина из Бучи, что под Киевом. Он, оказывается, раз в несколько лет приезжал в Киев, а так сидел в Буче. Шура слабо представляла себе, как выглядит Буча, знала, что вроде Ирпеня, то бишь сто лет назад это был дачный поселок, а потом пригородный. Арлекин восторженно рассказывал о даче Булгаковых именно в Буче, и об окрестностях, и том, что его мир — это громадная старая семейная библиотека, откуда он черпает познания для размышлений. Но в музыкальном плане задумчивый мальчик был неразвит, и когда Шура вытаскивала из почтового ящика два письма одновременно — от Арлекина и от Нюты, то первым делом распечатывала от Нюты, ведь там человек продвинутый, а еще может быть вложение — то распечатка текста песни с аккордами, то ксерокопия статьи о группе «Депеш Мод». А мальчик Арлекин вкладывал высушенный листик от дуба.
Взамен Шура посылала ксерокопии своих рассказов. Шаровые ксерокопии делала мама на работы. Иначе где взять столько денег? Рассказы были про страшный мир, похожий на Киев. Там правит господин Пуго. Одутловатый карлик, живет в шкафу в обычной городской квартире, у подчиненной им семьи. При помощи шахматной доски управляет людьми, связывая личности с фигурами. Бизнесмены, политики, милицейские чины. Играет Пуго сам с собой, за черных и белых, и ест печенье, которое ему приносит дочка хозяев квартиры, Маша. Она ходит в школу, родители на работу, и никому не рассказывают, что дома у них поселился Пуго, никому-никому.
Эти рассказы читала еще белая кошка Мариська. Шура подобрала ее котенком с помойки. И когда Мариська выросла, все думали, она только и умеет, что самоубийственно ходить по перилам балкона. А она самостоятельно освоила чтение.
Глядя на цирк с круглым куполом, Нюте иногда, только иногда приходило на ум, что там живут в клетках звери. Поэтому она не ходила в цирк. Но встречаясь с кем-то возле цирка, мысль про клетки уползала на задворки сознания и совсем отключалась, а иногда возвращалась вопросом — улыбки рядом с тюрьмой? — и снова уползала.
Без пять минут двенадцать. Шпиль-памятник со звездой, выше всего на площади. Квадратный универмаг «Украина» на другой стороне. Временами за ним, около трамвайной остановки, возникал стихийный рынок, родители Нюты называли его Евбазом, а по рассказам тёти Даши Нюта знала, что когда-то вся площадь, где стоял цирк, была занята огромным Еврейским базаром.
К площади спускаются с горы улицы, подсоединяется с низины Лыбеди улицы, сбоку, спереди, со всех сторон. В глухой тишине подземных труб, под снующими машинами, мельтешащими ногами пешеходов, течет к Лыбеди в темноте холодная вода Афанасьевского ручья. Но по ее коллектору еще не лазают диггеры, диггеры совсем юны, и совсем еще не диггеры, хотя некоторые готовы начать, а иные начинают,
