Шотландец снова подозрительно взглянул на мошенника, но всмотрелся в толпу:
– Вон, есть одна. Худышка – я таких и не видал. Собой, правда, невзрачная, зато косы – глаз не отвести. Улыбается, но досадливо так. Тоже, наверное, танцевать хочет, а не приглашает никто.
Пеппо кивнул:
– Подскажи мне, как к ней подойти, не заплутать.
– Справа, шагах в десяти, между кузнецом и старухой. У нее колодец прямо за спиной, она аккурат в тени журавля.
Тетивщик улыбнулся и снял с шеи платок.
– Ну, попытаю удачи.
Заинтригованный Годелот смотрел, как Пеппо плотно завязал платком глаза, расправил плечи и уверенно двинулся в указанную сторону. Вот слегка замедлил шаги, и кирасир уже знал, что тетивщик принюхивается, ища в толпе кузнеца. А вот тень колодезного журавля коснулась лица, и Пеппо широко улыбнулся, безошибочно протягивая руку девице.
– Сударыня, – донесся до Годелота его голос, – не пожалуете ли танец бедному падуанцу?
Девица густо порозовела, неуверенно огляделась и спросила:
– А отчего у тебя повязка на глазах?
В ответ Пеппо со свойственной ему грацией отвесил поклон:
– Не прикрыв глаз, на солнце не глядят.
Селянка потупилась, совсем смешавшись, а потом несмело вложила пальцы в ладонь Пеппо, и тот увлек ее в вихрь развеселой гальярды.
Прошло не меньше пяти минут, когда Годелот осознал, что таращится на мошенника с бессмысленно-ошеломленным видом. Тот отплясывал в густой толпе, ведя девицу среди танцующих, и еще ни разу ни с кем не столкнулся, будто все это время прятал на шее под платком вполне зрячие глаза. Вот легко подхватил селянку за талию и ввел в круг, не сбившись с бойкого ритма, рассыпаемого бубном. И шотландец вдруг заметил, что Пеппо улыбается незнакомой ему улыбкой простой человеческой радости. А разрумянившаяся девушка, забывшая в танце недавнее смущение, уже казалась почти хорошенькой.
Но странного танцора заметил не один Годелот. Там и сям в пестрой массе образовались небольшие человеческие буруны – некоторые выбивались из ритмичной круговерти, оглядываясь на слепого плясуна и нарушая общее движение. Кто-то отходил назад поглазеть, мешал прочим, и те тоже останавливались, образуя все разраставшийся круг.
Послышался свист, хлопки, кто-то предложил пари, что мальчишка непременно споткнется. И вот уже Пеппо и девушка вдвоем танцуют на пустой площади, а со всех сторон несутся подбадривающие крики. Вдруг какой-то сомнительный шутник бросил под ноги тетивщику корзину, но тот ловко вспорхнул над препятствием, а селяне снова восторженно загомонили.
– А оборванец-то шустрый! – загрохотал подвыпивший кузнец. – Эй, парнишка! А сдюжишь еще так попрыгать? Не робей, повесели души христианские! Ежели ни разу не сплохуешь – граппой угощу! Паолина! Уйди, детка, от греха!
Пеппо усмехнулся, в развороте упал на колено, словно прося у девушки прощения, и та неохотно выпустила его ладонь, затерявшись среди публики, захваченной нежданной забавой.
А тетивщик отсалютовал кузнецу взмахом руки, и игра началась. В пыль летели крышки бочонков, шляпы, пучки хвороста. Музыканты, ожидая награды от разошедшейся толпы, старались вовсю, гальярда с лету вклинилась в тарантеллу, а Пеппо неутомимо танцевал. Десятки глаз, сотни взглядов, мириады жгучих точек жалили тело. Пот на висках и шее шипел от их ожогов, а он все танцевал, будто восточный факир на углях, пляшущий в вихре раскаленных искр, и не чувствовал, как одна из них впивается в самую плоть, будто выжигая тавро…
…Потрясенный взгляд следил за танцором из-за спин. Человек в монашеской рясе и невзрачном плаще, нелепо-черный, неуместно-строгий в этой веселой многоцветной толпе, неподвижно смотрел вперед, беззвучно шевеля губами, обметанными поверху бисеринками пота.
Там, на деревенской площади, в пронизанных солнцем клубах пыли танцевал призрак. Взлетал над землей, невесомо раскидывая руки, взмахивал спутанной черной гривой. Лицо, словно в кошмарном сне, было перечеркнуто повязкой. Лоскутьями колыхались рукава изорванной камизы. А призрак улыбался. Одиннадцать лет он таился где-то в чулане, в темном погребе, в сыром подвале. Одиннадцать лет был мертв и забыт. Одиннадцать лет взращивал свою злобу. И вот вырвался на волю и пляшет в солнечных лучах – слепая ненависть, упоенная месть.
Человек в рясе вздрогнул, брезгливо отер пот колючим рукавом и снова судорожно вскинул глаза. Что за бред. Мальчик… Просто мальчик, подмастерье. Долговязый, оборванный, пышущий диковатой отроческой силой, крепкой брагой будущего мужчины. Так что же, показалось? Привиделось после стольких лет, словно закровил давно заживший рубец?
Человека в рясе кто-то толкал, испуганно извиняясь, кто-то на миг загораживал ему танцора, кто-то свистел, кто-то хохотал. Но клирик ничего не замечал. Он лишь смотрел и смотрел, так же шевеля губами, неловко вертя в руке четки и все глубже выжигая невидимое тавро.
Последняя трель сиринги звонко отчеркнула мелодию, и Пеппо замер, вскинув руку над головой. Толпа разразилась шумным восторгом, а к запыленным башмакам полетели медные монеты. Тетивщик шутливо поклонился… и сдернул платок с глаз. Годелот невольно на миг затаил дыхание – но увидел знакомый прищур, будто от яркого солнца. Пеппо тем временем нагнулся, подбирая медяки, а шотландец заметил, что некоторые из толпы направились к танцору, и вдруг понял, что пора и ему вмешаться.
…Звяк… звяк… монеты с глухим звоном падают в пыль, одни тут же замирают, другие насмешливо откатываются. Их надо найти среди наваленного хлама, пока все те, чьи шаги уже шуршат по направлению к нему, не успели заметить, как он слепо шарит пальцами в мелком песке. Четырнадцать ударов. Два деревянных. Это о крышку бочки, он совсем недавно звонко ударил о нее подметкой. Семь упали в песок. Две, похоже, не найти, они где-то среди вязанок хвороста. Одна звякнула совсем близко. Где же? Быстрые пальцы просеяли пыль – раз, два – ага, вот чья-то брошенная шляпа, и теплый кружок меди прячется под войлочным боком.
Пеппо выпрямился, привычным прищуром скрывая неподвижность взгляда, – и тут же приблизились тяжелые шаркающие шаги, а на плечо с еще не зажившим следом плети обрушилась пудовая ладонь.
– Ну, силен! – прогрохотал добродушный бас кузнеца, обдавая Пеппо запахом чеснока и браги. – Притомился, поди! Ты откудова будешь?
Тетивщик бесхитростно улыбнулся:
– Благодарствуйте на добром слове, мессер. Мы с кузеном домой едем, в Кампано. Без еды остались, вот к вам на ярмарку и завернули.
Ладонь снова впечаталась в плечо, и Пеппо стиснул зубы. Но кузнец пророкотал:
– Негоже в светлый праздник с затянутым поясом ходить! Знатно порадовал. Тащи сюда кузена, опрокинем кружку за здоровье нашего синьора, храни его господи.
Пеппо почувствовал, как по спине пробегает мерзкая дрожь. Он ожидал лишь нескольких монет, но не предусмотрел, что с ним захотят познакомиться покороче. Разоблачение было опасно – Пеппо слишком хорошо знал, как относятся простые итальянцы к убогим, обладающим неожиданными умениями…
Но в эту минуту на второе плечо легла другая ладонь, и голос Годелота приветливо произнес:
– Вы очень добры, мессер. Как в наши края вернемся – еще похвалимся, у каких щедрых хозяев гостили.
Кузнец польщенно крякнул, и Пеппо двинулся вперед, незаметно увлекаемый ладонью кирасира.
За пирогами и граппой тетивщик успел проникнуться к Годелоту пылкой благодарностью. Сейчас, когда азарт танца отступил, в голове шумело от усталости, заныли незажившие раны, и поддерживать игру стало отчаянно трудно. Но Годелот мастерски отводил от спутника внимание дядюшки Джакопо, как представился кузнец. То восторгался деревней, то показывал ковку своего клинка, то сыпал легкомысленными полковыми шуточками, отчего крестьянин гулко хохотал, грохая кружкой о прилавок.
Пеппо, боровшийся с подступавшей дурнотой, опасался, что хлебосольный кузнец приметит его неразговорчивость и ускользающий взгляд. Но Годелот, вовремя уловивший неладное, заботливо потрепал тетивщика по плечу:
