Тяжелая створка входной двери гулко грохнула за спиной, будто отрезая ему обратный путь, и тетивщик перевел было дыхание. Однако протяжный скрип возвестил, что кое-кто идет за ним и на улицу, не успев насытить любопытство. Через несколько шагов Пеппо остановился у каменного распятия и поднял руку, чтоб перекреститься. Но у самого лица снова свистнул камень, другой врезался в плечо, и из вспенившегося рокота голосов вырвался визгливый крик:
– Не тебе, бесстыднику, к стопам Спасителя припадать! Поди прочь, сукин выкормыш!
Пеппо медленно обернулся и вперил слепой взгляд распахнутых глаз туда, в шепчущуюся стайку зевак, с глухой мстительностью слыша, как ропот стих, и зная, что некоторые крестятся, отступая назад. Затем же покорно отошел от распятия и двинулся прочь.
Он должен был привычно напрягать инстинкты, чтоб понять, не следит ли за ним кто-нибудь. Он должен был спешить, опасаясь преследования. Он должен был досадовать, что не сумел проверить тайник. Он должен был полыхать ненавистью и торжествовать одновременно. Но Пеппо, не ускоряя шага, шел вперед, машинально отсчитывая повороты, словно никому во всем мире не было до него дела. Чутье молчало, разум до краев заливало студенистое оцепенение.
Тетивщик дошел до траттории, по странной удаче избежав неприятных встреч и не отдав себе в этом никакого отчета. Войдя в свою каморку, Пеппо машинально повернул ключ, опустился на койку и прижался затылком к ветхим доскам стены.
Он знал, что такое отчаяние. Он сотни раз прошел сквозь его огнедышащее горнило, снова и снова постигая свою беспомощность и ущербность и каждый раз выходя из его пламени все более жизнестойким. Но сегодня вместо ожогов Пеппо ощущал лишь холодную апатию.
За последние месяцы его жизнь превратилась в нескончаемую череду потерь. И он негодовал на судьбу, он жаждал борьбы, он искал справедливости. А может, это она и есть? Та самая справедливость.
К уходу матери его готовили давно… Только разве к такому подготовишься? Однажды это случается со всеми, и это справедливо. Куда справедливей, чем когда случается наоборот.
Затем он потерял работу, исправно кормившую его столько лет. Пусть Винченцо и отличался сварливым нравом, будем честны: если бы не он, Пеппо бездарно окончил бы дни на виселице, подобно всем незадачливым ворам. Кроме того, как бы Винченцо ни лютовал, он никогда не лишал Пеппо еды и не шельмовал с жалованьем. Да и что греха таить, дерзкому и острому на язык тетивщику часто доставалось вполне по заслугам.
Неужели он просто не умел ценить всего, чем обладал? Он так яростно отстаивал свое право быть таким же, как все. Лез из кожи вон, чтобы делать лучше всех то, что умел. Его ценили заказчики, уважали военные, его побаивались другие подмастерья, пряча неуверенность за колкостями. И он презрительно оскаливался, слыша насмешки, а внутри тихо ненавидел свою бесцветную жизнь и с неистовой тоской мечтал о простых и всем доступных радостях.
Судьбе же не по нраву те, кто недоволен ее дарами, кто капризно просит новых и новых, даже не зная, сумеет ли их применить. Она не стала метать в наглеца молний. Она усмехнулась и дала Пеппо все, чего он хотел. Дала большой город, где нет счета возможностям для находчивого человека. Дала друга, вернее которого не найти. Дала девушку, от голоса которой в груди распускались те самые теплые и бестолковые крылья. Дала множество новых знакомств, а с ними знание, что среди людей немало честных и порядочных. А потом снова усмехнулась и поставила на нерадивого ученика клеймо, сделав его отверженным, а все свои дары – недосягаемыми.
Так, может быть, он неправ? Может, пора признать, что у него было в мире свое место, которым он неблагодарно пренебрег, а другого ему просто на роду не написано? Уже сейчас он одинокий затравленный зверь, не имеющий права даже на тень чужой симпатии. Обладатель «дурной крови» и чужой страшноватой вещицы. И он должен иметь смелость, чтобы признать: конец все равно один. До него доберутся. Не завтра, так через неделю. Стоит ли неравной и бессмысленной войны короткая жизнь в одиночестве и страхе?
Нужно разорвать этот круг. Просто избавиться от проклятой ладанки, а там будь что будет. Подойти к каналу, где он впадает в Каннареджо, там вода поглубже и ил погуще. Серебро быстро идет ко дну. Всего час, и ладанка окажется навсегда погребенной в вязком дне среди прочей рухляди и обломков. И все закончится.
Он не раз замечал: принятое решение тут же возвращает силы. Встав, Пеппо осторожно приподнял половицу под изножьем койки – там, в сыроватой нише, все так же завернутая в обрывок рубашки, лежала ладанка. Тщательно спрятав ее за пазуху и вернув половицу на прежнее место, Пеппо вышел из своей каморки и захлопнул дверь, снова ощущая недавнее чувство отрезанности обратного пути.
На сей раз он спешил. Он вслушивался в уличный шум и не пропускал даже беглых взглядов. Всего три квартала. Там, у лодочного причала, вода шумит и плещет, впадая в большой канал. Чем ближе была цель, тем все более крепла решимость Пеппо, но стоило подгнившим доскам заскрипеть под ногами, как откуда-то из темного уголка разума выползло сомнение.
Он так и не знает наверняка, что это за вещь и в ней ли вообще загвоздка. Не причинит ли еще большего вреда такой необратимый шаг? Да и ладанка… Она ведь не принадлежит ему, и он не вправе ею распоряжаться. Однако все эти, быть может, благоразумные мысли едва успели заворошиться, тут же погребенные под пластом холодной и злой усталости. К черту, его и так обложили со всех сторон, и конец все равно один. Пальцы скользнули за отворот весты.
– Риччо! – донеслось откуда-то издали.
Пеппо взялся за скользкие кольца шнура, вытягивая ладанку наружу.
– Риччо! – раздалось ближе, и тетивщик вздрогнул, на миг выныривая из своего сосредоточения. А слегка запыхавшийся голос уже был прямо за спиной:
– Риччо, ты будто не в себе! Здравствуй!
Его плеча легко коснулись чьи-то пальцы.
– Здравствуй, Росанна. – Пеппо почти воровато вынул ладонь из-под весты, чувствуя одновременно легкую досаду и неожиданное облегчение от того, что ему помешали. – Прости, я, похоже, задумался.
– Не беда, едва ли ты тут меня поджидаешь. – В голосе лавочницы послышалась улыбка, вдруг сменившаяся испуганным восклицанием: – Господи, Риччо! У тебя щека в кровь разбита!
Пеппо, все еще чувствовавший неловкость от этой встречи, кривовато улыбнулся:
– Пустяки. Мы, кроты, не слишком грациозны.
Но Росанна не приняла шутливого тона:
– Вот еще, пустяки! Сегодня пустяки, а завтра язва в пол-лица. Пойдем-ка, надобно рану промыть.
Пеппо чуть сдвинул брови, пытаясь погасить затлевшее раздражение:
– Росанна, мне сейчас не до своих царапин.
Однако девица только фыркнула:
– Если ты на свидание пожаловал – то до дела не дойдет, вид не товарный. Пойдем, говорю! Дела обождут.
Пеппо колебался еще несколько секунд. Но отчего-то присутствие Росанны, деловитой и полной кипучей энергии, отпустило внутри какую-то туго натянутую струну. Болван. Полчаса назад он клялся себе, что покончит с этой историей, а сейчас, сам того не замечая, уже покорно шагал вслед за Росанной, поддавшись дурацкой малодушной жажде участия и забыв о принятых решениях.
До лавки Барбьери было рукой подать. Сам хозяин чем-то громыхал за прилавком, препираясь с покупателем, Росанна же ввела Пеппо в уже знакомую ему кладовую и велела в своей обычной бесцеремонной манере:
– Садись! И волосы прибери.
Сопротивляться было уже поздно, и Пеппо опустился на табурет, чувствуя, как недавняя неловкость отступает, вытесняемая спокойствием этого тихого, пропитанного запахами пряностей уголка.
Росанна зря слов на ветер не бросала. Сноровисто смывая со щеки Пеппо кровь, она лишь отметила:
– Я матушку не помню. Она сама повитухой была, а от моего рождения так и не оправилась. А батюшка рук беречь не умеет. Пришлось учиться, как ссадины обихаживать.
Больше они не разговаривали. Пеппо бездумно отдался неожиданной заботе, не зная толком, о чем сейчас размышлять и тревожиться. Негромко шелестели юбки, он чувствовал внимательный взгляд Росанны, ощупывающий его лицо, но от этого взгляда не хотелось отмахнуться. А та, обычно словоохотливая, на сей раз молча закончила свои хлопоты, и Пеппо услышал, как она вытерла руки и оперлась локтями на крышку бочки где-то неподалеку от него. Пауза затягивалась, и тетивщик глубоко вздохнул, будто просыпаясь:
