Слепца, однако, мало интересовали и отрубленные головы, и здешняя Тайная экспедиция. Он уже вложил в ножны палаш и приобнял фон Штраубе за плечи:
— Ты не ранен, сын мой?
— Кажется, нет, — проговорил барон. — Но если бы вы, отец мой, вовремя не подоспели, через минуту-другую был бы убит, без сомнения… Каким образом вы, однако, столь своевременно появились тут?
— То Господь меня привел и руку мою направил, — сказал слепец. — Вот вы и живы по воле Его. Господь все дарует своевременно — кому жизнь, кому смерть.
— Что ж, можем ехать во дворец, — как ни в чем не бывало, вступился Двоехоров.
— Но вы ранены, — сказал фон Штраубе, — вам сейчас нужен бы лекарь.
— Пустяк, — отозвался бравый капрал. — Такой пустяк службе гвардейца не помеха. А вот не доставить вас по приказу его императорского высочества — это при службе в гвардии большой позор.
— Быть может, я сам доеду? — предложил фон Штраубе.
— Никак невозможно, — с решительностью сказал гвардеец. — Говорю ж вам — приказ у меня. Тем более — при такой позиции. — Он кивнул на обезглавленные трупы, распростертые на мостовой. — Только теперь уж я поеду с вами в одной карете, а то как бы чего опять…
— Но наша лошадь пала, — напомнил фон Штраубе.
— Ну сие не беда, — отмахнулся Двоехоров, — сие мы уж как-нибудь…
Только сейчас к ним поспешал кем-то, видимо, кликнутый городовой.
Двоехоров приветил его ударом в зубы:
— Быстро бегаешь, сучий сын!
Получивши в зубы, городовой ничуть не оскорбился, а даже приосанился.
— Виноват, ваше благородие! — клацнул он каблуками.
— Ладно, — уже миролюбиво сказал Двоехоров, — чего с тебя, дурака, взять… Ты вот что: возьми-ка моего коня да отведи в Семеновские казармы. Там скажешь — капрала Двоехорова конь. Да под уздцы веди, верхом не садись — эдакого тюфяка он вмиг скинет. Горячий конь, арабских кровей. Не для таких убогих, как ты.
Тот отдал честь:
— Слушаю-с! — и, взбодренный двоехоровскою зуботычиной, проворно подбежал к коню.
Столь же споро Двоехоров обеспечил экипаж — попросту взмахом руки остановил проезжавший мимо.
Оттуда высунулся, судя по окладистой бороде и дорогой шубе, купец:
— Чем обязаны, ваше благородие?
— Ну-ка выходь! — приказал ему гвардеец.
— Однако ж я по делам поспешаю, ваше бла… — попытался воспротивиться тот.
Капрал, не тратясь на пререкания, выволок его за ворот и проговорил:
— Государева служба! Не понял ты еще?
А поскольку сии слова снова же были сопровождены хорошей зуботычиной, самым, как начинал для себя усваивать фон Штраубе, весомым тут, в Российской империи, пояснением, то и понятливости у купца мигом прибавилось.
— Так точно, все понятно, ваше благородь! — сказал он, пропуская их в карету.
Попробовали бы они вот так вот где-нибудь в Амстердаме или в Лондоне! Удивляясь здешним порядкам, фон Штраубе первый сел в карету. Двоехоров между тем подошел к кучеру и основательно подергал его за жидкую бороденку, на предмет ее натуральности, а не приклеенности, и, оставшись вполне доволен, приказал:
— Во дворец! Быстро! — Лишь затем уселся в карету рядом с бароном.
Когда отъезжали, фон Штраубе через окно еще раз взглянул на отца Иеронима, утесом возвышавшегося на мостовой, и сейчас еще больше, чем прежде, испытал раскаяние. Как он мог заподозрить его в худом умысле против себя? Принять за хитроумного убийцу того, кто на деле оказался его ангелом-спасителем!..
— А лихо ваш слепой головы им оттяпал! — восхищался по дороге Двоехоров. — Верно, впрямь Господь направлял!.. Я-то думал, Он, Господь, только на молитвы сподобить может, а оказывается, в ином случае — и головы сечь… — И, не слишком задерживаясь на вопросе промысла Божьего, добавил: — Вот жаль только, что головёнки эти мы не смогли прихватить, право, жаль! Большая была б удача, кабы тех шельм по головам опознали!.. — Затем, чуть помолчав, попросил: — А вы, господин барон, не окажете ли такую милость?..
— Слушаю вас, капрал.
— Не скажете ли его императорскому высочеству, что гвардии капрал Двоехоров стоял насмерть, жизнь вашу защищаючи? И трижды раненный, продолжал крушить злодеев! Самому-то мне слишком на сию тему распространяться неохота — воспримут за хвастовство. А ежели от вас узнают — глядишь, к званию могут представить.
— Скажу непременно, — пообещал фон Штраубе. — Ибо сие истинная правда, вы дрались как лев.
— Благодарю вас, барон! — возрадовался капрал. — А про головы эти ради Бога не говорите, ну их! Еще, чего доброго, ошельмуют за нерадение — что их не добыл; тогда чина вовек не видать.
— Хорошо, не скажу, — кивнул барон.
Сам он уже думал о прежнем: для чего, для чего он мог понадобиться престолонаследнику? И что сему, если верить Литте, главному заговорщику он может, а чего не может говорить? И еще он думал о том, о чем подспудно не переставал думать почти никогда — о Великой Тайне своей и о своем особом для этого мира предназначении…
— Приехали! — сказал наконец Двоехоров. И потом, когда они уже подходили к караульным, тихо добавил: — Так вы не запамятуете сказать, господин барон?
— Нет, нет, не сомневайтесь, — еще раз заверил его фон Штраубе, восходя на крыльцо главного входа, где гвардейцы, видно уже знавшие, что его должно пропустить, делали ему ружьями «на караул».
Далее он поднимался по лестнице в сопровождении гвардейского штабс-капитана, а мысли все возвращали его к пережитому недавно, по пути во дворец. Злодеи напали столь поспешно наверняка потому, что страшились и не желали его встречи именно с престолонаследником. Но встреча еще не произошла, а значит…
Значит, по-прежнему следовало пока остерегаться всего и всех — и этого штабс-капитана, шагавшего позади, держа за рукоятку шпагу, и этих гвардейцев, вытянувшихся с винтовками на этажах, каждый из коих вполне мог выстрелить или всадить ему в спину багинет, и даже этих каменных сводов, которые могут невзначай обрушиться на голову…
Дошли, однако, без приключений. Штабс-капитан распахнул перед фон Штраубе широкую резную дверь и торжественно провозгласил:
— Чертоги его императорского высочества великого князя Александра Павловича!
Еще один шаг — и можно было уже до поры ничего не опасаться.
Ибо навстречу ему с приветливым лицом уже вышел…
Да, да, это, безусловно, был ——
* * *
А лейб-гвардии капрал Двоехоров, несмотря на боль в пораненных местах, весьма бодро вышагивал в обход дворца, к тыльной его стороне, где располагались караульные помещения, и на все расспросы, что задавали ему по пути товарищи по полку касательно его окровавленного вида, лишь отмахивался, как от мух: «Да было дело…», «Приключилась позиция…», «Узнаете ужо…»
Так оно, думал он при сем, и вправду выйдет лучше, если все не от него, а от немца узнается. В том, что немец расскажет все императорскому высочеству и обрисует его, Двоехорова, действия в самом благоприятном свете, он сомнений не имел. Это наш брат может или позабыть, или по зависти да по злобе все изолгать, или безо всякой злобы, а по природной фантазии, все так переворотить, что выйдет ровно наоборот, нежели было в самом деле. А немец не таков — этот скажет в точности как надо…
Дважды уколотое шпагами плечо хоть и все было в крови, но почти не болело — видно, уколы только вскользь пришлись. Иное дело ляжка — и место уж больно не рыцарское, и укол был болюч. Так и жгло на каждом шагу. Ну точно как в том давешнем сне тятя плетью гузно ему ожигал…
Вспомнив о сне, даже приостановился Двоехоров. Сон-то его, похоже, получался в руку! Что там бишь говорила эта карга ворожея? «Янералом!..»
Ну не в генералы, ясное дело, а вот в прапорщики его, коли немец все хорошенько, по-красивому высочеству распишет, в прапорщики его, Двоехорова, непременно за такое произвести бы должны! И срок для производства у него уже в самый раз подошел. Как гладко все складывалось!
А что! Лейб-гвардии прапорщик Двоехоров! Славно звучит! «Кто это шагает, маменька, к нам в дом?» — «А это, душенька моя Лизанька, лейб-гвардии прапорщик Христофор Христофорович Двоехоров…» Звучит!
Что ж, за лейб-гвардии прапорщика, замечтался он, и дочь выдать не зазорно. И именьице за ней дать в приданое душ эдак на семьсот. С таким супругом и на любой ассамблее появиться не в стыд, когда он в золотых обер-офицерских эполетах…
«Ах, маменька, всего только прапорщик?.. А я-то думала…» — «Да ты погоди, погоди, душенька! Посмотри, каков собой! Такому лишь дай срок! Фортуна у него на лице написана! Сегодня он прапорщик, а завтра…»
«…а завтра — в янералы, — отчего-то голосом карги мысленно продолжал за Лизанькину матушку, за графиню Полину Андреевну, еще даже и не прапорщик Двоехоров. — Точно, в янералы, когды у его, у соколика, вона какая звездочка на ладошке…»
