Когда честолюбие однажды всё-таки затребовало чего-нибудь посолиднее, Лапин предложил Архипову вместе сделать мультфильм по мотивам его иллюстраций к «Дому в порубежье» Ходжсона. «Мы с ним все фестивали возьмём, — уверенно написал Лапин, — эсхатология сегодня в моде». От безделья — с заказами не везло уже больше года — Архипов согласился, но в тот самый день, когда он приехал, Лапин получил из Японии неожиданное приглашение поработать с культовым режиссёром Юкио Моримото — тот хотел, чтобы Лапин нарисовал в его новом фэнтезийном аниме фамилиаров главных героев.
«Извини, гений, — растерянно пробасил Лапин, оказавшийся наголо бритым амбалом выше Архипова на две головы, — такая возможность два раза не выпадает». Ну да, покивал Архипов, лучше бумажный журавлик в руках, чем аннесинский кристалл в небе... «А чтоб ты не зря приезжал, — продолжил Лапин, — держи ключи и живи здесь сколько захочешь. Здесь хорошо, полезно — на прошлой неделе как раз курортный сезон начался». И вот он уехал, а Архипов — с удовольствием остался. Ему не хотелось возвращаться в душную Москву и расстраивать родителей известием, что проект, обещавший их сыну если не денег, то артхаусной славы, накрылся медным японским тазом.
Из всех даров курорта Архипов пользовался только местным вином, которое разбавлял местной же минералкой до крепости виноградного компота. В море Архипов купался редко — не умел плавать, да и вообще, как оказалось, не слишком-то любил море. Прохладный душ утром и вечером нравился Архипову куда больше горьких волн: всё-таки не стихийная нелепая мощь, а благо цивилизации. Закаты, впрочем, оказались чрезвычайно живописными, так что Архипова потянуло на эксперименты: он купил набор гуашевых красок, пахнущих гнилой клубникой, и время от времени пытался малевать марины.
Архипов просыпался в семь утра и обычно до полудня рисовал для себя, а после полудня — для других. Надев свободные штаны из небелёного льна и гуяберу с цветистым рисунком, в геометрических фигурах которого любой искусствовед с полувзгляда опознал бы цветовые симфонии Кандинского, Архипов бродил по пляжам и предлагал отдыхающим услуги портретиста. В своём наряде художник был шикарен и неотразим, на него, как пчёлы на медонос, слетались девушки, и среди десятков прелестниц, мило жужжащих ни о чём, пока он чиркал рашкулем по ослепительной бумаге, непременно находилась та, которая соглашалась пойти с ним и попозировать обнажённой.
Архипов не обременял себя серьёзными отношениями — иная натурщица и хотела бы задержаться дольше, чем на одну ночь, но пищал бездушный будильник, Архипов вскакивал, варил крепчайший кофе с кардамоном, вручал заспанной девушке несколько поблёскивающих от непросохшего фиксатива листов с гривуазными контрапостами и аккуратно выставлял её за дверь. Только один раз он провёл со случайной пассией целых три дня: она попросила нарисовать её в анимешной стилистике, и ему, когда он вычерчивал голубые глаза и заштриховывал красным причёску, показалось, что он наткнулся на какой-то сюжет, который не помешало бы уточнить, развить, воплотить, скажем, в мангу... Он сделал пару дюжин портретов этой лупастой рыжей дуры: в японской школьной форме и с самурайским мечом, в обтягивающем скафандре и с гипертрофированным пистолетом, в стальном бикини и с волшебным посохом... — увы, потенциальная фабула не срезонировала ни с одним наброском и не отозвалась щекочущей мозг вибрацией развивающегося замысла.
Прогнав пустоцветную музу, Архипов запил горечь разочарования неразбавленной изабеллой, взял этюдник и потащился на пляж — продавать копии рисунка с весело плескающимся среди узнаваемо воспроизведённых волн тучным Ктулху. Рисовать блестящих от пота и солнцезащитного крема отдыхающих не просто не хотелось, а было противно. Пусть туземные хреномазы краски пораздвигают, подумал Архипов про местных художников, с которыми у него несколько раз случались трения.
Торговля шла вяло. Прошло два часа, он брал деньги за всего лишь пятый экземпляр и думал, что в следующий раз надо будет изобразить более узнаваемого широкими народными массами криптида — Годзиллу или лучше Несси, — когда краем глаза заметил стройную фигурку лет десяти, осторожно несущую двухлитровую банку, доверху наполненную перепельчатой галькой.
Сначала Архипов подумал, что его взгляд зацепился за стекающие с банки бриллианты — девочка залила камешки водой, чтобы они не высохли и не впали в блёклый анабиоз, утратив мокрую красоту, — но потом понял: он обратил внимание на то, как резко чистая белизна незагорелой кожи контрастировала с колючим антрацитным отблеском кудрей, гагатовыми бликами тёмных очков и котиковым лоском слитного купальника — девочка была словно начертана тушью на мелованной бумаге и выглядела весьма чужеродно среди разноцветных курортников на фоне выгоревшей лазури.
Архипов ощутил штормовой прилив бесформенного пока что вдохновения, пообещавший раскрыть дверь в странный приморский мир, населённый монохромными детьми и позаимствованными с картин Танги непонятными штуковинами, похожими на ожившую гальку. Необходимо срочно зафиксировать, решил Архипов, потом разберусь, что к чему.
Чёрно-белая девочка поставила пёструю банку слева от муравчатого полотенца и принялась устраиваться на нём. Когда она замерла, распластавшись вниз животом, вытянув руки вдоль тела и прижав щёку к нагретой махровости, Архипов подкрался поближе, стараясь не попасть в поле зрения невольной модели, достал позолоченный порткрейон — матушкин подарок, талисман, с которым не расставался никогда — и принялся торопливо скицировать на обороте одной из распечаток.
— Вы превосходно рисуете, — негромко раздался сзади хриплый мужской голос. Архипов, доканчивающий очередной набросок, крупно вздрогнул и ощутил, что краснеет: так и не нащупав мелькнувшую тему, запечатлев девочку и в купальнике, и в гидрокостюме, и в леопардовой шкуре, и в русалочьей чешуе, он теперь задумчиво выводил её обнажённой и как раз оттенял ягодицы, плавно переходящие в пучок кальмаровых щупалец; впрочем, и этот образ оказался отнюдь не тем, что требовалось отыскать.
Я сумею всё объяснить, подумал Архипов, покорно оборачиваясь.
— Извините, ежели напугал, — подчёркнуто правильно артикулируя слова, поклонился сухощавый носатый старец в купальных трусиках цвета «последний вздох жако». — Разрешите представиться: Тимофей Гермогенович. — Кожа его была смуглой явно не только от солнца, но и от рождения, а курчавые волосы всё еще были черны как смоль.
— Константин, — протянул руку Архипов, наконец сообразив, что его не собираются обвинять в изготовлении детской порнографии и топить в грязноватом море под одобрительные возгласы отдыхающих. — Очень приятно. Я так понимаю, это ваша внучка? — Он кивнул в сторону дремлющей девочки.
Тимофей Гермогенович вздохнул.
— Угадали, — как-то грустно промолвил он. — Её зовут Кира.
— Красивое имя. — Может быть, она смертельно больна, подумал Архипов, это объяснило бы и её бледность, и печаль старика. Архипов не помнил, что такое чахотка, но почему-то решил, что Кира страдает именно ей. Он захотел подарить страдалице какой-нибудь из её портретов — например, тот, где она в образе ундины, — но вспомнив, какая мерзость изображена на другой стороне листа, передумал. Надо было прихватить чистой бумаги, укорил он себя.
— Мне кажется, я уже видел ваши работы, — Тимофей Гермогенович вновь улыбался, — у вас очень узнаваемая манера. Это случайно не вы иллюстрировали «фонарный» сборник лорда Дансени?
Архипов пару лет назад действительно сотрудничал с «Пионовым фонарём» — питерским издательством, которое специализировалось на качественной литературе мистики и ужасов и поэтому очень быстро обнищало. В ту пору оно микроскопическими тиражами выпускало подарочные издания непопулярных в России классиков жанра, так что Архипов зарабатывал не столько деньги, сколько имя среди знатоков книжной графики — и, видимо, кое-что всё-таки заработал.
— Чамберса и Ходжсона — тоже я, — самодовольно ответил он.
— Этих я не купил, — развёл руками Тимофей Гермогенович. — Получается, что зря — ваши работы мне очень понравились. Печальная мечтательность, которой они пропитаны, невероятно обаятельна. Далеко пойдёте, молодой человек — ежели будете идти сами по себе, а не в компании.
— В каком смысле? — нахмурился Архипов.
— Насколько я могу судить, вашу индивидуальность пока что заглушают влияния обожаемых вами изографов, — охотно истолковал свои слова Тимофей Гермогенович. — Позвольте-ка я их угадаю: Макс Бекман, Здзислав Бексиньский, Юло Соостер, Эрнст Фукс и Джеймс Энсор, правильно?
— Ещё Майкл Уэлан и Яцек Йерка, — поражённо кивнул Архипов. — А вы здо́рово разбираетесь в живописи!
— Разбирался, — поправил Тимофей Гермогенович. — Лет этак двадцать назад. Видимо, именно поэтому я ни разу не слышал названных вами имён.
