— Здесь нет настоящего времени и нет возраста, — деловито объясняла Хильда, заваривая для Хуаны очередную порцию травяного зелья. — Мы постригались кто в молодые годы, кто почти в детстве, умирали в дороге или своей постели, после долгих лет служения или сгорая сверхновой звездой. Ты ведь увлекалась астрономией и понимаешь меня?
Хуана кивнула и сморщилась: снадобье было по-средневековому отвратным.
— Вот-вот. Все годы и даты сводятся воедино, суммируются наверху, а потом из них извлекается некая средняя величина — это и есть наш здешний возраст. Истинный. Послушай, это привозное конопляное семя с толчёным сапфиром, так что не советую кривиться и плеваться. Извлекает из фюзиса дурные соки, способствует возрастанию благоприятных эманаций и приращению сил душевных.
Спокойное существование в затворе всё чаще прерывалось атаками непонятной природы: внезапно чернело за узкими, забранными решёткой окнами, вместе с обильной тенью на гранитный пол упадали тяжкие багровые всполохи, спиральное навершие посоха Кардинальши разбрызгивало вороха ярких голубых искр.
Хуана подходила смотреть: по самой земле стлались пыльные или туманные облака, смыкались, стягивались вокруг церкви, горбились подобием гротескных фигур и как бы человеческих голов.
— Кто это? — спрашивала старшую или тех женщин, что спускались вниз передохнуть.
— Толпа, — отвечали ей. — Душа толпы, отъединённая от совокупного тела. То, что остаётся от собраний, когда ими овладевает бес единомыслия. Без-мыслия.
— Я вижу головы, но не вижу лиц.
— Да — ибо там нет людей. Растворились в том, что им внушили. В наземных тучах нет ничего, что мы полагаем живым, но есть сила ярости.
— Что им надо?
— Выполнить мечту — одну на всех.
Смысл сказанного едва доходил до ума той, кто спрашивала, — однако сердцем Хуана понимала куда больше сказанного. К тому же она поправлялась и всё с большим трудом выносила бездействие.
Наконец Кристина-старшая сказала:
— Атак в ближайшие часы не предсказывают, небо чистое, горизонты без дурной мглы. Давай прогуляемся за стены и поговорим наедине. Кстати оглядишься.
Они вышли из еле приотворенной дверцы, что была прорезана в закруглённом сверху портале, и двинулись вдоль стен, к которым почти вплотную подступал шипастый ржавый бурьян с вялыми оранжево-красными ягодами.
Удивительная то была церковь — ещё более необычная снаружи, чем внутри. Круглые башни со всех четырёх углов подпирали двускатную остроугольную крышу, глядели на мир узкими глазками бойниц. Неширокие контрфорсы отходили от них, подобные мостовым опорам. Тройная апсида — для алтаря, ризницы и жертвенника — горбилась на стене грибом-трутовиком, по виду более прочным, чем кора самого дерева. Буро-красный кирпич вдоль и поперёк рассекался швами — сам он был то здесь, то там уязвлён, выщерблен снарядами, но алебастровую связку положили будто вчера. Пять странных восьмиконечных крестов — нижняя перекладина скошена книзу — упирались в низкие тучи: один посередине крыши и по одному на каждой из башен.
— Дивишься? Оборонная церковь, иначе инкастеллированная, — с важностью пояснила настоятельница. — Земли здесь непокойные. Куда тянутся село и деревня, когда гром грянет? В замки и за городские стены, а если таковых нет поблизости, то в собор. И уж будь уверена — не за последним благословением святых отцов. Оттого и подвалы тут рассчитаны на прокорм сотен, и стены такой толщины, что человека поперёк уложить можно, и арбалеты в башнях тевтонские — из козьего рога, с тетивой, скрученной из бараньих кишок, как скрипичная струна, и со спуском в виде ореха, да ещё и с воротом. Болты тисовые, как корпус норвежского «змея» или «дракона». Дальность стрельбы — семьсот локтей, бьют прицельно за полтораста, пробивают стальной доспех за все пятьсот. Жаль, на все бойницы народу не хватает: два ряда наверху и ряд внизу, для нижнего, так называемого подошвенного боя.
Хуану изумило, с каким неподдельным вкусом мать аббатиса расписывает орудия и способы убийства.
— Жизнь наша такая, — усмехнулась та, поняв по выражению лица собеседницы, о чём та думает. — Нет иного способа защитить святыню.
— Какую святыню?
— Пока рано тебе знать. Сокрыта в алтаре вместе с печатью Евфросинии. Ты знаешь, что у неё была своя собственная печать? В те времена, когда акты составляли одни мужчины, весьма редко — женщины, а монахини — вообще никогда? Да что и говорить: много позже мой брат канцлер ни одного дела не начинал и не завершал без моего совета, но скреплял одним своим словом, не моим.
— Но для чего ей была нужна власть?
— Строить храмы и учреждать школы, где девушек учили грамоте и письму, шитью и прочим ремёслам, а также пению. Сама была великая книжница и другим сию любовь передавала. Может статься, это от неё пошло, что и здешние бенедиктинки и их послушницы по уставу обучались переписывать книги, твердили языки, пели в хоре, а также овладевали органом и скрипкой. София о том рассказывала. Впрочем, и я, старшая ее современница, застала как начало, так и разгар сего монастырского вольномыслия.
Аббатиса чуть искривила губы:
— Повезло Софье. Нам на счастье, эта смиренница прекрасно понимает, что такое война. Род Олельковичей — знатнейший из знатнейших, приданое изобилием подобно было звёздам на небе. И когда её опекун с жениховой роднёй слегка поспорили об условиях брака, чуть было одна армия не перерезала другую. Могли полечь тысячи и тысячи, если бы не она — благо, что юная миротворица оказалась решительной особой: согласилась на мужа-еретика и не очень усердствовала по поводу вена. Вот насчёт чад — иное дело. И сама православие возлюбила, и выговорила его для своей малой родины и собственных отпрысков. Тех троих, кого не стало.
Обе женщины помолчали.
— Всё у них сейчас недурно, только тянутся обе литвинки друг к дружке, а в стратегических целях не годится такое допускать: ни одна убивать не хочет, хотя кого уж тут убьёшь, если никого и нет. Приходится делить между Гросвитой и Хильдой или там Кристой.
— А эти жёны — они откуда? — спросила Хуана, догадываясь, что именно об этом собираются ей поведать.
— Всех вас приносит приливом, — нехотя проговорила аббатиса. — Когда толпа уходит, остаются стрелы с обожжёнными для прочности наконечниками, редко стальные, и оперение для стрел, вернее то, что может служить оперением: клочки кожи, обрывки наполовину сгоревших папирусов и пергаментов. И ещё тела, скорее мёртвые, чем живые. Гросвита была первой изо всех таких подкидышей — её пришлось поднимать мне одной. А какой это оказался роскошный дар! Первый драматург со времён греко-римской античности. Утончённое воспитание и образование. Самая из нас сильная. Один Всевышний знает, через какие духовные битвы она прошла — летописи о том умалчивают.
— И Хильдегарда тоже?
— Удивительно разносторонняя персона. И везло ей в жизни просто сказочно — не считая частых мигреней. Композитор, естествоиспытатель, автор двухтомника по медицине, визионерка — всё в одном лице.
Не затворница, но ученый. Её ум и знания превозносили знатнейшие особы Европы. Но вот хоть и почитали Хильдегарду из Бингена после кончины как святую, канонизировать её не решился никто из пап. Впрочем, о самых последних годах ближнего мира я не знаю. Возможно, справедливость и восторжествовала, но что нам всем теперь!
Кардинальша покрепче оперлась на руку спутницы.
— Удивительно. Эта тихая монашка не боялась ничьих мнений и делала то, что велел ей Бог, не боясь никаких последствий для себя. Видела мир целиком во взаимосвязи всех его элементов — так ясно, как не умели делать много позже. Указывала на возможность бунта сих мелких частиц против человека, если тот будет продолжать нарушать их равновесие. Кто-то из моих девушек поправил — «гомеостаз», Не знаешь, откуда это словцо? Латынью попахивает, а непонятно.
— Мне тоже, — ответила Хуана. — А ваша тёзка, Кристина, она ведь тоже из великих? Поэтесса… Как и я, грешница, верно? Я ведь видела её томик в библиотеке моего милого деда.
— Стихи или «Книгу о Граде Женском»?
— Много баллад, рондо, тенсон, вирелэ и обильные отрывки из трактатов.
Тут Хуана слегка задумалась и процитировала:
«Выше тот, кто более добродетелен, будь то мужчина или женщина. Возвышенность или приниженность человека никогда не определяется телом и полом, но зависит от того, насколько он совершенен в добрых нравах и поведении… Утверждение же, будто женщинам недоступно изучение законов, очевидно противоречит свидетельствам о деятельности многих женщин в прошлом и настоящем, которые обладали большими способностями к философии и справлялись с задачами гораздо более сложными, возвышенными и деликатными, нежели писаное право и прочие созданные мужчинами установления».
