Сто лет Инобытия — и эта пытка одержимостью, эта смесь жажды с ненавистью и тоской, эти дифирамбы пополам с бранью, эта ложь в одной куче с раздирающей искренностью… Капкан для призрака. Западня.
Вампир смотрел в прошлое — и другая женщина рыдала в его воспоминаниях.
Она захлебывалась слезами — и ее лилейно-белое прекрасное лицо покрыли кровавые разводы. Она комкала вымазанный в крови носовой платок и выкрикивала:
— Неужели ты не понимаешь, что я обречена на тебя? Как ты можешь быть таким бесчувственным?! Мерзавец, красивый мерзавец!
— Камилла, — говорил вампир в сторону, — ради Бога, объясни, отчего твоя обреченность обязывает к чему-то меня?
— Если кто-то любит так, как я — эта любовь не может быть безответной! — страстно говорила Камилла, закапываясь прекрасными пальцами в волосы цвета песка незапамятным трагическим жестом. — Ты — мертвый монстр, у тебя нет сердца, я не знаю, как могу настолько тебя любить…
— Я этого не достоин, — кивал вампир. — К чему тебе тратить душевные силы, чтобы привязать к себе такую бесчувственную тварь, как я?
— Ты мне нужен, — шептала Камилла, схватив его за руки. — Я не могу без тебя, — и снова заливалась слезами. — Ну смилуйся надо мной, пожалей, если не можешь любить, презирай, но не уходи, видишь — я смирилась со всем…
— Камилла, не унижай себя, — сказал тогда вампир. — Тебе не кажется, что ты придумала законный способ заставить меня позволить тебе мною питаться?
— Витиевато, — усмехнулась Камилла.
— Я не поэт, — сказал вампир с сожалением. — Говорить красиво не умею. Но это — по существу.
— Вот как? — Камилла заломила брови скорбным углом. — Ну ладно. Будь проклят, Людвиг. Моя одержимость когда-нибудь тебе отольется. И не пытайся вымаливать прощение.
— Я не пытаюсь, — сказал вампир, чувствуя ту тоску, которая всегда сопровождает абсолютное непонимание. Он плохо ощущал Камиллу; он только не сомневался, что ее одержимость имеет не много общего с любовью. Сочувствие смешивалось в его душе с брезгливостью, будто он видел трупные пятна на ее лунном лице.
Вампир ушел и больше ни разу не встретился с нею. Переутонченное чутье Хозяина ночи иногда ловило слабый и смутный аромат ее духов и ее души, обозначавший ее недавнее присутствие — в «Лунном Бархате» ли, на ночной улице ли, в чьем-нибудь сне ли… но каждый раз Камилла растворялась в Инобытии и теряла форму раньше, чем вампир успевал ее увидеть. Ее проклятие почти забылось — если по эту сторону бытия вообще может забыться проклятие.
И, спустя сто лет после тех слов, с вампиром вдруг случился запах девушки. Живой девушки. Глупой, вульгарной, жестокой, капризной. Не такой уж красивой. Но жаркое благоухание ее крови приковало вампира к ней тяжеленной цепью. Несокрушимой.
Цепь тянула его душу к земле. Девушка гнала его прочь, но каждый раз имела в виду, что он должен будет вернуться. Вампир возвращался. Он кружил вокруг нее, как волк, готовый слизывать с земли запах ее следов. Девушка хотела и не хотела; вампир все помнил, все понимал и чувствовал дикий стыд, но приползал на брюхе, чтобы еще раз услышать ее голос.
Он вожделел девушку и ненавидел ее. Он презирал себя, но чувствовал себя морфинистом, не имеющим сил отказаться от регулярной дозы яда — или игроком, не встающим из-за стола, уже проигравшись в прах.
Девушке не грозила смерть. Это была на редкость здоровая и совершенно прагматичная девушка. Единственной искоркой романтики в ней было увлечение модными отвратительными романами псевдомистического толка. Эти романы окончательно сбили девушке ориентиры. Она чувствовала, что вампир не способен причинить ей вред — и власть над ним кружила ей голову, она развлекалась и упивалась этой властью. Когда девушка звала его или отсылала от себя, вампир понимал, что все это — игра, шантаж, смысл которого — безвременье Инобытия, то, что смертные называют вечной жизнью и вечной юностью, но даже ради утоления жажды взять девушку в Вечность не спешил.
Это означало — совсем отдаться, стать рабом, псом, скулящим у ног. Растянуть собственную одержимость на Вечность. И еще совершенно неизвестно, какова бы стала девушка, переступив порог посмертия. Даже думать об этом было нестерпимо — и тем нестерпимее, что исход казался неотвратимым.
Ужас положения заключался не в том, что девушка не выглядела писаной красавицей, и даже не в том, что вампира передергивало от ее манеры общаться. Истинным ужасом была эта незримая цепь, рок, который тащил вампира к смертной, предопределенность и предначертанность, застревающие в его сознании ледяными иглами. Вампир думал, что будь девушка прекрасной, как сама любовь, и обходительной, как фрейлина двора — это мало изменило бы его положение.
Худшее, что может быть в любви — духовная несвобода.
Если бы вампир верил в то, что эта катастрофа вызвана проклятием Камиллы — проклял бы ее в ответ, хотя никогда не нарушал Кодекса. Камилла так страстно хотела сделать вампира рабом, что ей оказалось почти все равно, чей он будет раб.
Вампир смотрел на луну, и ему мерещился смех Камиллы. Вампиру хотелось перекреститься, но он не смел вспоминать о своей давно истлевшей человеческой ипостаси и изо всех сил не верил в наваждения.
Снег не хотел умирать.
Одной своей волей к существованию, одним желанием еще нескольких часов белизны, снег вернул зиму на целые сутки. Влажная метель обняла Город; мокрые мохнатые хлопья касались лиц, как поцелуи.
Снег прихорашивался быстро и судорожно, брезгливо прикрывая грязь, почерневшие ввалившиеся сугробы, слякоть истоптанных улиц… снег ласкал деревья, ложился на них аккуратно и точно, превращал переплетение черных веток в вычурный барочный орнамент, уравнивал между собой узор ветвей и узор чугунных решеток — все белое с черным, все помпезное, все переутонченно-изящное. Декадентская предсмертность зимы, ее увядающая, угасающая прелесть раскрывалась хрупким бледным цветком — напоследок, перед победительной грубостью весны; ее прекрасная бесплодность подавалась под жестоким напором возрождающейся жизни.
В ту ночь вампир слышал, как под снегом растет трава.
Вампир стоял у подъезда девушки — черно-белая статуя, чугун или мрамор, памятник собственной беспомощности и почившей свободе — снег касался его лица без опаски и страха, соскальзывал, не тая. Вампир смотрел на ярко-голубой воздушный шарик, оторвавшийся от рекламной гирлянды и запутавшийся ниткой в ветвях, как заблудший кусочек полуденного неба. Девушка позвала его, но выходить не спешила.
Вампир знал, что она стоит у окна, в темной комнате, чуть отодвинув занавеску, и смотрит на него. Он чувствовал ее победительный взгляд, как ожог или боль удара. Любовь, ненависть и вожделение спутались в душе вампира в тугой узел, затрудняющий дыхание. Сквозь удушье противоречивых чувств вампир слышал запах снега — ванильно-яблочный, прощальный запах.
Светлая фигура Камиллы мелькнула в снегопаде и пропала. Вампир сжал кулаки.
В темной глубине подъезда, где-то высоко, хлопнула дверь, щелкнул замок, загудел лифт. Вампир отследил, как мелодия маленьких звуков сопровождает девушку до выхода на улицу. Она выскользнула в ночь вместе с запахом кошек, помойки, чужих пирогов и щей, жареной рыбы, своих дешевых духов, ужасного дезодоранта и лака для ногтей — и сквозь всю эту вонь вампир чуял ее собственный сумеречный аромат.
Он ощущал себя замученным псом, наконец унюхавшим долго отсутствующую хозяйку — и насильно улыбался сквозь ледяной стыд. Девушка рассмеялась.
— А я знала, что ты придешь! — сказала она весело. — Куда ты денешься!
— Я слышал — ты хочешь меня видеть, — шепнул вампир, кончиками пальцев касаясь щеки девушки.
Девушка вздрогнула и схватила его за руку, жадно и крепко прижавшись лицом к ладони, усиливая ощущение отдаваемой силы. На миг ее лицо стало пьяным и нежным — но она тут же взяла себя в руки.
— Просто удивительно, как ты меня любишь, — сказала девушка. — Иногда я думаю — за что?
— Я на тебя обречен, — сказал вампир. — Твоя кровь, запах твоего тела — наркотик для меня. Дело не в том, за что, мой ангел — дело в том, почему…
В глазах девушки появился яркий блеск, похожий на отражение электрического света. Она прищурилась и потянулась, спокойно и сладко. Все ее тело излучало наслаждение душевным покоем, помноженным на абсолютное, осознанное превосходство.
— Знаешь, что? — сказала девушка со снисходительной ласковостью. — Это очень здорово.
— Вот как? — отозвался вампир, потянув вниз петлю шарфа автоматическим инстинктивным движением, будто пытался ослабить удушье несвободы.
— Конечно! — радостно сказала девушка и сунула за отворот пальто вампира озябшую ладошку, которая показалась ему горячей. Вампир дернулся от наслаждения, граничащего с болью — и тут же внутренне скорчился от стыда. Девушка поцеловала его в щеку, и вампир подумал, что с некоторых пор понимает странных людей, путающих боль с экстазом. — Слушай, Людвиг, — продолжала она, прижимаясь к вампиру всем телом и вызывая у него противоречивые желания сгореть в ее объятиях и шарахнуться назад, — а ты не можешь прийти, когда я не зову?
