Неделю Доминик еще мог идти сам. Теперь я несу его. Наверное, так отдают долги.
Когда Дом теряет сознание, он перестает кричать. Только хрипит и стонет, едва под новым шагом всхлипывает пустыня. Тогда мне слышно, как в желудок Доминика снова набирается кровь. Приходится останавливаться, класть его лицом вниз и ждать, пока он очистится.
Свет внутри Дома становится слабее с каждой такой остановкой. Я уже еле могу его разглядеть. Мне не видно, как кровоточат его десны и старые шрамы, не видно алых слез на желтой львиной гриве, не видно бисера кровавого пота. Но я знаю — все это так. Яд эфы делает свое дело.
Доминик изрыгает себя на песок и заходится криком. Я поднимаю его, и мы идем дальше.
«Путешественники, приближающиеся к вратам Шеола, слышат вопли терзаемых там грешников».
За ворот мне капает липкое.
Темноту вокруг освещает теперь лишь неровный свет Ольги. Он дрожит на ветру и, кажется, вот-вот потухнет.
* * *
— Он умер, Ольга, — говорю я.
Мне не нужно искать пульс, я вижу это своими выжженными глазами — Доминик погас.
— Нет. Нет, он в беспамятстве… Мне нужно зеркало… Нет, — бормочет она, возится над телом. Замолкает, а потом ярко вспыхивает, и над дюнами тянется патокой унылый, обреченный вой. Долгая нота звенит, вязнет в дрожащем мареве. И с каждым выдохом свет внутри Ольги тускнеет.
Я жду. Когда она замолкает, наваливается тишина.
— Он умер, — повторяю я. Мне хочется сломать безмолвие. Разбить его вдребезги, говорить хоть что-нибудь, лишь бы не давила на уши пустота, оставшаяся после протяжного женского воя. — Нужно было вернуться.
Ольга долго молчит. Так долго, что я успеваю понять, как сильно устал за все эти годы. Ложусь на горячий песок и закрываю глаза. И тут она впервые называет меня по имени:
— Михаил, — слова тяжело выбираются наружу. — Скажи, а из Шеола и правда виден Рай?
— И наоборот, — киваю я.
Вспышка белого электричества раздирает опущенные веки:
— Вставайте, мистер Спенсер! Мы идем дальше!
Я медленно сажусь и озираюсь вокруг. Мне видно все, на многие километры вперед.
— Врата за тем барханом, — говорю я.
— Вы дождетесь меня? — Ольга едва унимает сбившееся дыхание.
— Конечно, — отвечаю я. А когда ее фигура скрывается за барханом, добавляю, — мы с Домиником будем ждать вас здесь. Только просите громче, чтобы услышали там, в Раю.
* * *
На пороге Шеола время замирает. Оно делает воздух вязким, как мед, забивает гвоздь в солнце, приколачивает его к небу. За двое суток желтый шар не сдвинулся ни на йоту.
Я пью подсоленную воду и засыпаю, когда вздумается. Вокруг меня темнота. И где-то в ней лежит накрытый одеялом Доминик.
Иногда, перед тем, как я проваливаюсь в забытье, темнота отступает, словно океан во время отлива, и на илистом дне остаются куски воспоминаний. Ошметки прожитых не мной жизней.
Пожилой неприглядный немец и юная красавица-гречанка. Генрих и Софья. Электрические разряды и ровный свет лампады.
— Мне нужен город Приама, — рубит словами тишину немец. — Я готов душу продать, чтобы найти его!
Мне не нужна его душа, я просто исполняю свой долг. Но я не хочу ошибиться.
— Зачем? — спрашиваю я.
— Люди должны знать правду, — бегут электрические искры в арийском тембре.
— Помогите нам, — трепещут язычки пламени в греческом благоухании.
— Хорошо, — говорю я чужим голосом и веду их к холму Гиссарлык.
Тогда они дошли до Трои, а я стал свободен. Сбросил с себя бремя поводыря.
Образы прошлого так отчетливы, что иногда я верю, что это и впрямь случилось со мной.
Генрих Шлиман и Софья Энгастроменос. Люди, которые искали Трою. Искали и нашли.
История повторяется. Теперь я — Проводник, а мои спутники — Доминик и Ольга. Женщина, живьем шагнувшая в ад, и мертвый мужчина, накрытый шерстяным одеялом.
Я лежу на горячем песке, под солнцем, которое не садится, и думаю, настолько ли сильны эти люди, чтобы дойти до цели. Чтобы освободить меня от проклятия, наказания за алчность, победившую любопытство.
Кончики пальцев до сих пор чувствуют борозды, оставленные превратившимся тысячу лет назад в прах резцом. Ладони не могут забыть прохладу крышки базальтового саркофага. Глаза — нестерпимый, испепеляющий свет, а уши — голос. Громоподобный, сплетающий нервы в канаты, завязывающий нутро в узел, голос: «Здравствуй, Проводник».
И с той самой минуты я обречен вести к легенде тех, кто может осветить путь внутренним сиянием. Идти и надеяться, что они дойдут.
— Где Ольга? — вплетается слабый шепот в шелест хамсина.
Я открываю глаза и вижу, как под шерстяным одеялом мерцает уголек.
— В Шеоле, — говорю я и подхожу ближе. Протягиваю флягу.
У Доминика нет сил удивляться и переспрашивать. Он лишь шумно глотает воду, запрокинув голову. Серый шар изумленно заглядывает ему в лицо.
И тут за моей спиной начинается новый восход. Из-за бархана поднимается еще одно солнце. Даже мне, выжженному пустыней давным-давно, становится жарко.
— Это Ольга? — Доминик прикрывает глаза рукой. Он не видит ее света, он видит лишь маленькую фигурку на склоне. Слова начинают сыпаться из него, как горох из дырявого мешка. — Она ходила за помощью? Помогло противоядие? Где медики? Почему мы еще в пустыне? Да что тут, в конце концов, произошло?!
— Она докричалась до Неба, — говорю я и улыбаюсь. Искренне, от чистого сердца, а вовсе не потому, что улыбка всегда помогала мне победить закипающую злобу.
