старый фронтовик озадаченно смотрел сейчас, как его старая подруга, вытягивая из ямы одну за другой покрытые лохмотьями плоти ноги, вылезает из рыхлой кладбищенской земли.
То ли дед Никита и правда повидал слишком много ужасов в своей жизни, то ли его подточенный годами разум воспринял ситуацию под каким-то специфическим и нестандартным углом — так или иначе, но, вместо того чтобы убегать со всех ног от жутко хрипящего кадавра, дед пошел ему навстречу, пытаясь договориться.
— Фроська, ты ета, не егози. Не след тебе, старой, теперь шляться-то, чево ты, — успокаивающе заговорил старик, осторожно приближаясь к покачивающейся фигуре, облепленной истлевшим мясом и землей вперемешку. — Ты лях, лях, я прикопаю, чево уж там…
Старая знакомая к советам не прислушивалась, наоборот, грустно стеная и пошатываясь, она полезла через низкую оградку. Дед Никита крякнул и попятился, поскрёбывая гладкий шар головы. Нужно было как-то угомонить не в меру прыткую покойницу, но зачерствевшие мозги не в силах были соорудить ни одного подходящего способа. Евфросинья Михална одолела препятствие и теперь неверной шаркающей, надламывающейся походкой двигалась к старику, вытягивая на ходу руки в его сторону и хрипя что-то нечленораздельное.
— Чево говоришь, Фрось? — вежливо переспросил дед, отступая назад.
— Ммммссссиииииии, — охотно откликнулся ходячий труп и пошел быстрее.
И тут дед Никита вспомнил виденный им по старому черно-белому телевизору фильм про зомби, и пазл в его голове начал складываться.
— Фрось, так ты теперя зомбя, штоль? Мозгов, что ль, захотела, дурында старая? — пятясь от тошнотворно воняющего явления, старый вояка наткнулся спиной на торчащую чуть в стороне от тропинки лопату, которую он принес с собой.
— Ммммссссиииииии, — все так же хрипло, но уже с облегчением подтвердила Евфросинья, преследуя догадливого товарища.
— Да на што они тебе теперя сдались-то, Фроська, ты и при жизни не особливо их пользовала, — ехидно заметил дед Никита и, выдернув из земли лопату, перехватил ее поудобнее.
— Ыыыыыыы! — возмутился кадавр и, неожиданно резво прыгнув вперед, схватил деда Никиту за руку и сунул ее в рот.
— Итттижы пассатижы! — удивленно воскликнул дед, вырвал руку из склизких лап и, отскочив, опустил тяжелое лезвие штыковой лопаты на голову не в меру прыткой подруги.
Раздался звук, с которым раскалывается переспелая тыква, падая с телеги на землю, лопата проломила хрупкую черепную коробку и глубоко ушла в полуистлевший мозг Евфросиньи Михалны. Тонкие ноги покойницы подломились, и она бесформенной грудой осела на тропинку между могилами.
— От ведь незадача, ну что ты будешь делать, — ворчал старый фронтовик, с опаской обходя вонючую кучу. — Ты ж с полста лет без зубов, Фрось, чево надумала муслякать-то? Чево делать-то с тобой теперя?
Дед Никита вернулся к могиле и, кряхтя, принялся отбрасывать землю, чтобы хоть немного по-божески пристроить не по годам резвую старушку. Солнце поднялось в зенит, пробилось сквозь листву растущих там и сям кладбищенских деревьев, и его лучи попали на воняющую кучу, которую теперь представляла собой Евфросинья. Куча мерзко зашипела и завоняла еще сильнее, курясь зеленоватым дымком.
— Эге, — смекнул дед Никита. — Никак, загорать-та не любишь, Фрось?
— Это ты правильно, — сипел он, цепляя в куче лопатой то, что цеплялось. — Солнце, оно злое теперя, не то што раньше-та. Ничо, щас я тебя в земельку укутаю, там оно поспокойнее будет.
Кое-как пристроив гниющие останки и забросав их землей, старик устало поплелся к выходу с кладбища, таща за собой лопату. Однако, не пройдя и пары могил, он остановился и с опаской прислушался. В привычной тишине погоста раздавались непривычные шорохи и потрескивания. Один из таких шорохов донесся из-за оградки рядом с дедом, и он с любопытством покосился в сторону звука. Земля в могилке Прохорова Николая Константиновича 1933 года рождения шевелилась и проседала.
— Эхе-хе, — тяжко закряхтел дед Никита. — Енто что ж такое творится-та, надобно в деревню за подмогой бежать, что ля.
Он торопливо зашаркал прочь с неуютного теперь кладбища, поднялся в домишко, смыл грязь и вонючую мерзость с рук и вновь вышел на улицу.
Кладбище неплохо просматривалось со взгорка, и сейчас в тени раскидистых деревьев было видно шевеление. Мелькали фигуры, слышались стоны и хрипы. Несколько фигур топтались под печальной березой у калитки и время от времени пытались выйти наружу, но, попадая под солнечные лучи, начинали мерзко шипеть и шарахались обратно. В воздухе позади них оставались зеленоватые дымки.
Очень трудно судить, что именно происходило в утомленном годами тяжелой и долгой жизни мозгу деда Никиты. Он видел, что поднявшихся мертвецов держало за оградой только солнце, а оно уже катилось к закату. Он, наверное, понимал, что в деревню до заката он своими дряхлыми старческими ногами дошаркать не успеет. А если и успеет, то — это он тоже, должно быть, прекрасно понимал — никто не станет слушать старого маразматика, добровольно живущего в хибаре рядом с сельским кладбищем. Это значило, что неупокоенные односельчане разбредутся в ночной темноте по округе и неизвестно каких дел натворят.
Все это, а может быть/, и что-то еще, нам неведомое, привело старика к неожиданному, но судьбоносному выводу, который, возможно, изменил историю всего мира.
— Ну что, Максимка, — крякнул дед и залихватски притопнул ногой, глядя на грядку с огурцами. — Пришло наше время, а? Устроим им ночь под Лютой?
И штыковая лопата, с еще непросохшей кладбищенской землей на лезвии, вонзилась в самую гущу колючих огуречных зарослей.
Тут, наверное, стоит пояснить, что расстаться с верным другом Максимкой после войны дед-таки не смог. Всеми правдами и неправдами, а иногда и просто преступая закон, рискуя всем, что у него было, а может быть и большим, он привез его в деревню. Увидев, что именно притащил с собой с фронта вернувшийся муж, Тамара не убила его на месте только потому, что из тридцати ушедших на фронт деревенских мужиков вернулось домой четверо. И убивать на пороге дома одного из них было опрометчиво и недальновидно. Дед Никита в тот день стоически вынес еще одну битву, сродни Сталинградской, только развернувшуюся в передней его собственного дома. Итогом этой битвы стало то, что на взгорке перед кладбищем непроглядно темной ночью он похоронил своего верного товарища Максимку, тщательно завернутого в несколько слоев промасленного брезента и аккуратно уложенного в деревянный ящик. Этот самый брезент Тамара еще долго ему припоминала к месту и не к месту. При упоминании не к месту дед Никита краснел, стучал кулаком по столу, грозно вращал глазами и грозился «устроить ночь под Лютой».
Этот-то ящик и послужил причиной появления на взгорке небольшого домишки, в котором старик коротал ночи
