потерявший дом и родных. Он дал нам убежище и пропитание, а мы помогали ему в давнем труде.
— В каком же?
— Старик мечтал написать историю о рождении и соприкосновении миров, но прежде духи не очень охотно делились знаниями. Они… то есть мы, чурались людей, и зная дальнейшие события, я могу это понять. Но тот колдун был особенным, и даже отец к нему проникся. Ну а я и вовсе был мальчишкой, и мне нравилось слушать рассказы старика, его воспоминания, мечты. Они давали не только энергию для подпитки и роста, но и что-то несравненно большее… Теперь я понимаю, что мы тоже помогали ему не сойти с ума от одиночества и неприкаянности: отец стал ему как названый брат, а я, выходит, племянник. Как ты, наверное, догадываешься, он и назвал меня Рикхардом.
— И когда же все это случилось? — нерешительно спросила Дана.
— А ты готова услышать? Около трех веков назад, — улыбнулся Рикхард. — Хотя я по нашему счету еще в расцвете лет, как у вас говорят! А вот мой дед помнил времена, когда и Маа-Лумен не существовало, а была лишь горсть перевалочных узлов для мореходов из Юмалатар-Саари, которые следовали в ваши края. Быть может, и в тебе есть капля их воинственной крови — потому мы с тобой и потянулись друг к другу.
— Ты не морочь мне голову, — поморщилась Дана, — лучше скажи: удалось колдуну дописать свои труды? И куда вы девались после его смерти?
— Ну, не все сразу, Дана. Колдун к старости лишился рассудка, потому что не нажил ни потомков, ни учеников, которые могли разделить его дар, и мозг не выдержал такой нагрузки. Тоска чередовалась с припадками ярости, и в одном из них он уничтожил черновики. Хорошо хоть сохранились его записи с рунами, которые я и поныне держу при себе.
— Как жаль, — вздохнула девушка.
— Верно, — отозвался лесовик. — Я заботился о старике, и он, совсем ослабев, уже только меня и узнавал. И называл своим фамильяром… Прежде меня задевало, когда он шутил над нашей двойной натурой, а потом я не мог обижаться и только жалел его. Мы и похоронили старика, а потом снова подались в лес. И со временем я вместе с другими молодыми духами понял, что бежать и прятаться нет смысла. Надо пойти людям навстречу, чтобы получить столь необходимую для нас энергию.
— С этой целью ты и пришел ко мне?
— Не спеши, Дана! Нет, что скрывать, я немного от тебя подпитывался, — лукаво заметил Рикхард, — но это не главное. Поверь, если бы я видел в тебе лишь источник сил, то давно бы исчез, а ты бы проснулась с дикой головной болью или вовсе в полубеспамятстве.
— Значит, с другими женщинами ты и так поступал?
— Всякое бывало: у меня, как видишь, нет оснований любить людей. И я хочу тебя предостеречь — таких, как я, больше, чем ты можешь вообразить. Духи еще держатся за свою стихию, оберегают ее от нежити и черного морока, а притворство стало вынужденной мерой. И не все будут так же дружелюбны к тебе, как я.
— Понятно, — вздохнула Дана. Ей хотелось расспросить Рикхарда о видении в лесу, о призраках Усвагорска и прочих нераскрытых тайнах, но обида и негодование возобладали, и она отвернулась.
— Прости, — почему-то добавила она. — Я пока не готова: одно дело увидеть духов в лесу будто волшебный сон, и совсем иное — делить с ними кров, пищу и постель. Не знаю, когда теперь я смогу верить тебе по-прежнему.
— Я понял, — мягко отозвался Рикхард и снова отошел к окну. Девушка укрылась одеялом, в комнате воцарилась тишина и лесовик вскоре растворился в воздухе. На следующее утро Дана проснулась одна, но сразу увидела рядом с подушкой связку нежных луговых цветов.
Назавтра Рикхард ушел куда-то на полдня и Дане пришлось коротать время в компании Ярославы и Любы. Последняя при ней повеселела и даже показала гостье свои любимые книги. В родном краю сверстницы Даны зачастую читали только цветастые лубочные романы о королях, рыцарях и служанках, какие с избытком водились в местной библиотеке. И ее приятно удивило, что у Любы в комнате хранились лучшие стихи и сочинения Золотого века. А узнав, что Дана занимается росписью, Люба достала свои альбомы, в которых рисовала персонажей и сценки из любимых историй.
— Да у тебя большой талант, Любочка, — улыбнулась Дана. — Тебе бы стоило поехать учиться, а не киснуть в гостинице, да еще в таком мрачном городе.
— Мне родителям надо помогать, — грустно отозвалась Люба, — плоха та дочь, которая их оставляет. Да и самой будет страшно в чужих краях.
— Но ты ведь не можешь всю жизнь при родителях сидеть: когда-нибудь захочется и любви, и материнства. И придется оторваться от них, чтобы стать взрослой. А учеба по-всякому впрок пойдет! Станешь умнее — и мужа хорошего найдешь, а не абы кого, лишь бы был, и детей с толком воспитаешь.
— Да я об этом и не думаю, — нахмурилась Люба. — Раньше у меня водились мечты, но с тех пор, как от сонного паралича умерла моя подруга, я не мыслю дальше одного дня.
— Что ты говоришь? Твоя подруга? Так это ты из-за нее… — запнулась Дана. Она припомнила слова Мелании, ночной плач девушки, и болезненно сглотнула. Прежде ужас происходящего в Усвагорске казался ей чем-то далеким и призрачным, как видения в лесу, а теперь словно потрогал за плечо ледяными пальцами.
— Да, она была моей ровесницей, и наши родители тоже всегда дружили. Еще в начале лета с ней приключилась эта беда во сне — к утру она вся окоченела, дышала с трудом, а потом и вовсе сердце замерло. Доктор ее долго смотрел, думал, да так ничего и не сообразил: она ведь всегда была крепкой, здоровой девушкой. И вот теперь я каждую ночь боюсь, что и со мной такое случится, или с мамой, или с батюшкой. Кто знает, на кого судьба укажет в следующий раз…
— Вот же беда, — растерянно промолвила Дана. Ей вдруг от души захотелось обнять Любу и уговорить ее уехать отсюда, хотя бы в Дюны, где летние ночи пока еще светлые, теплые и надежные. Но об этом не стоило и думать: ясно, что девушка не оставит родителей и насиженное, хоть и зловещее место. И Дана не ручалась, как бы поступила сама, если бы семья давно от нее не отреклась.
Когда Рикхард вернулся, Дана еле дождалась его наверху, в гостевой комнате,
