Я пригласил его в контору Бенни; свита осталась ждать снаружи. Усевшись на стул Бенни — тот самый, на котором он нашел свою смерть, — я сразу перешел к сути дела.
Несколько минут Умтонга сидел и просто разглядывал меня покрытое морщинами лицо старика напоминало сморщенный, сгнивший плод. Его круглые черные глаза светились каким-то странным, зловещим огнем. Наконец, медленно подбирая слова, он произнес:
— Ты очень смелый молодой Хозяин.
— Нет, просто деловой человек и не более того, — ответил я.
— Ты знать, что случиться со старый Хозяин — он умереть. Ты хотеть уже идти к Великий Дух?
В его пристальном взгляде ощущалась какая-то злобная сила: я чувствовал сильнейшее замешательство, но не уступал своему чувству. И потребовал от него все-таки заплатить долги — наличными или эквивалентным товаром.
— Ты забыть дела с Умтонга? — спросил он. — Ты иметь много хороших дел с другими человеками. Не забывать, Умтонга умеет колдовать — ты умирать.
Но я представлял не свои интересы, а интересы старухи. Даже если бы я и хотел, то поделать ничего не мог, и поэтому Умтонга получил от меня тот единственный ответ, который когда-то ему дал Бенни.
Показав ему ружье Бенни, я предупредил, что буду стрелять, не раздумывая, в случае каких-нибудь козней. В ответ старик только презрительно улыбнулся — более презрительную улыбку редко увидишь на человеческом лице. С этим он вышел из конторы к своим телохранителям. Затем они проделали ту же самую абракадабру с черным и белым петухами; наползались, извиваясь по-змеиному, на животах, а старик натанцевался до еще одного припадка, и его унесли прочь.
Тем временем спустилась ночь, и на душе у меня кошки скребли. Я вспомнил багровое лицо Бенни и его застывшие глаза. Поужинав со старой каргой, я прошел в контору. Выпить я не дурак, но в ту ночь отказался от спиртного, намереваясь сохранить полную трезвость ума и ясность рассудка.
Я полагал, что кто-то из людей Умтонга сделал что-нибудь с Бенни: может, подсыпал ему яду в выпивку.
Тщательно, сантиметр за сантиметром, осмотрев контору, я убедился, что даже мартышка там не спряталась бы. Затем, плотно закрыв окна, я приставил к каждому из них по стулу, наклонив их таким образом, чтобы никто не мог забраться внутрь, не опрокинув стулья. И если бы я задремал, то шум от опрокинутых стульев разбудил бы меня. Выключив свет, чтобы не стать мишенью для стрелы или копья, я уселся ждать.
Не дай бог, чтобы та ночь повторилась снова; вы знаете, как в темноте мерещится всякая всячина, поэтому вряд ли стоит пересказывать, чего мне только не примерещилось за несколько часов.
Слабые звуки, доносившиеся из вельда, казалось, исходили от подкрадывающегося врага — и раз пять я, едва не сорвавшись от нервного напряжения, собирался пальнуть в причудливо изменявшиеся формы ночных теней; но в те дни я был довольно крепким парнем, и мне удалось совладать с собой.
Около одиннадцати часов появилась луна — казалось бы, станет полегче, но куда там. Разве что страха добавила — вот и все. Вы знаете, какой жутью иногда веет от лунного света он какой-то неестественный — и я верю многому из того, что говорится о Луне как носительнице зла. Беззвучный и зловещий свет проникал внутрь через жалюзи и рядами ярких полос падал на пол. Я пересчитывал и пересчитывал эти полосы, как будто зачарованный холодным, жутким светом. Но, встряхнувшись, мне удалось собраться.
Затем я заметил, что со столом передо мной произошли какие-то изменения. Какие — никак не шло в голову, но что-то, совсем недавно находившееся там, отсутствовало.
Вдруг я понял, что произошло, и мои ладони покрылись липким потом. Умтонга опять забыл свою палку — при осмотре конторы я поднял ее с пола и приставил к столешнице; последние три часа в полумраке комнаты мне была видна ее верхняя часть — палка стояла прямо и неподвижно — а тут, на тебе, исчезла.
Упасть она не могла — иначе я бы услышал. Глаза от напряжения заныли, и в голову пришла странная мысль: а что, если эта палка и не палка вовсе?
И тут я заметил ее: прямая и неподвижная, она лежала в лунном свете — все те же восемь или десять волнистых изгибов, что я десятки раз уже видел раньше; значит, мне, видимо, приснилось, что я приставил палку к столу, а она, должно быть, так все время и лежала на полу; но все-таки в глубине души я понимал, что дурачу сам себя — палка сдвинулась самостоятельно.
Глазами я не терял ее из виду и, сдерживая дыхание, пытался разглядеть, не шевелится ли она, но при этом так напрягался, что уверенности в своих наблюдениях не ощущал. Яркие полосы лунного света на полу начали мелко подрагивать, и я понял, что зрение подводит меня, поэтому на секунду зажмурил глаза, а когда открыл их, увидел: змея подняла голову.
Майка липла к телу, и пот ручьями стекал по лицу. Я понял, что убило старину Бенни, а также понял, почему у него почернело лицо. Палка Умтонга была никакой не палкой, а самой смертоносной змеей во всей Африке — быстрой как молния, способной обогнать скачущую галопом лошадь и убить ее наездника, настолько ядовитой, что после ее укуса тело деревенело в течение четырех минут. Итак, я столкнулся с черной мамбой.
Я схватился за револьвер, но затея мне показалась глупой и никчемной — ни одного шанса из ста, что попаду в нее. Вот если бы дробовик был под рукой, тогда бы мне еще, может быть, удалось отстрелить ей голову, но мы не держали ружья в конторе, да к тому же я, как идиот, сам себя запер.
Тварь опять пошевелилась, неторопливым, скользящим движением подтянула хвост. Сомневаться уже больше не приходилось: Умтонга был непревзойденным заклинателем змей и оставил эту мерзкую тварь совершить за него черное дело.
Я сидел в оцепенении — как в свое время, должно быть, сидел и бедный Бенни — и пытался прикинуть, что же, черт возьми, сделать, чтобы спастись, но голова просто отказывалась соображать.
Меня спас случай. Когда змея приподнялась для удара, я, пытаясь встать на ноги, поскользнулся, опрокинул плетеную корзину для мусора, и тварь метнулась не в мою сторону, а в сторону корзины. Раздался оглушительный удар, напоминавший удар молотом или лягание мула. Голова змеи проскочила сквозь плетение и там застряла — обратно никак не могла вылезти.
К счастью, в тот день я, разбирая ящики стола, выбросил в корзину целую кучу образцов кварцевой породы — они заполнили корзину на треть и прилично весили; правда, несколько образцов вывалились, когда корзина опрокинулась, но оставшихся хватало, чтобы удерживать змею на месте.
Змея металась как гигантский хлыст, но высвободить голову ей не удавалось, а я не терял не секунды — бросился швырять бухгалтерские книги ей на хвост. Итак, с мамбой я разобрался — придавил ее к полу, причем времени у меня ушло на это раза в два меньше, чем у вас на то, чтобы прогнать летучую мышь.
Затем снова взялся за револьвер. «А сейчас, моя красавица, — подумал я, — когда ты у меня в руках, я эдак спокойненько отстрелю тебе голову, а из твоей шкуры закажу себе пару отличных ботинок».
Я опустился на колени и прицелился, змея дважды злобно метнулась в мою сторону, но не дотянула до меня сантиметров тридцать и только лишь пошевелила корзину.
Я с полуметра целился ей в голову, но тут произошла очень странная вещь — именно с того момента и началось действие черной магии.
В освещенной лунным светом комнате надо мной сомкнулась тьма, зловещий свет погас, голова змеи пропала из виду, стены как будто раздвинулись, и в ноздри мне ударил характерный для туземцев едкий запах.
Я понял, что оказался в хижине Умтонга, и там, где только что лежала змея, увидел Умтонга — он спал, ну, если хотите, находился в трансе. Голова Умтонга в соответствии с местными обычаями покоилась на животе одной из жен, и я протянул ему руку в знак приветствия. Мне показалось, что, хотя там ничего не было, рука до чего-то дотронулась, и я с ужасом ощутил, что держусь за корзину со змеей.
По телу пробежала дрожь, от исходившего от меня электричества волосы встали дыбом. Громадным усилием воли мне удалось отдернуть руку назад. Умтонга дернулся во сне — послышался глухой звук, в я понял, что змея ударила в то место, где мгновение назад находилась моя рука.
Полуобезумевший и дрожащий от страха, так что зуб на зуб не попадал, я вдруг ощутил на себе ровное дыхание ледяного ветра. Меня затрясло от дикого холода, хотя в действительности стояла жаркая, безветренная ночь. Ветер, исходивший из ноздрей Умтонга, обрушивался на меня со всей силой — от пронизывающего холода я оцепенел на месте и тут почувствовал, что еще секунда и свалюсь на змею.
Я сконцентрировал всю свою волю на руке, удерживавшей пистолет — змею не было видно, но мои глаза как будто впились в лоб Умтонга. Если бы только мой закоченевший палец мог нажать на курок… я приложил невероятное усилие, и тут произошла очень странная вещь.
