Дар Божий - Петр Семилетов

Тут исток Кучмина яра, граница Батыевой горы.

А справа от колеи, по другую сторону улицы, ходят за горящими окнами домов люди, тускло вспыхивают окна с телевизорами.

Скоро Нюта доедет до разворотного кольца, а потом дворами пройдет к себе домой. И если сейчас кто скажет Нюте, что лет через двадцать не будет ни трамвая, ни ее не будет, она наверное поверит только последнему, потому что как же? Коль всё вокруг изменится, а она нет — а она не собирается — то как она впишется в изменившийся, ставший чуждым мир?

Надо разработать этот маршрут, иногда ходить в город не по Батыевой горе, а по парку. Трамваем Нюта пользовалась, только когда надо было добраться быстрее. А так только пехом.

Когда она была маленькая, на диком склоне устроили лестницу сверху донизу, а по дну проложили аллею, попутно облагородив несколько родников — заточив их в трубы. В детстве родители порой водили Нюту сюда гулять, зимой кататься на санках, хотя ближе было на Протасов яр под самым боком. А потом Нюта стала ходить сюда же кататься с дворовым ребятами, и на левом — как стоять лицом вниз — берегу яра — они нашли инфекционный корпус больницы и морг.

— Здесь в воздухе вирусы! — крикнула тогда Нюта.

— Мотаем! — заверещал придурковатый Пашка, двоечник, и у него лицо сразу пошло пятнами. Нюте показалось, что это от вирусов, и стало еще страшнее. Пятеро детей бежали с санками за плечами, и Нюта повторяла — да ну нафиг, да ну нафиг, а на ближайшей аллее все дружно поскидывали санки, уселись и погнали вниз к середине яра, ибо там безопасно, микробы не долетают. Поднимались домой уже по большой лестнице.

После этого случая Нюта надолго невзлюбила парк, и даже повзрослев продолжала обходить его стороной, разве что выруливала порой на его низовья с узеньких, покрытых булыжником улочек частного сектора Батыевой горы.

Сегодня, пока ехал трамвай, всё казалось простым.

Кира в эти дни оставалась на хозяйстве одна — родители помогали безвылазно сидящей на даче бабушке собирать урожай, а Кира крестьянствовать не любила. Незадолго до поездки за город у нее начала болеть голова, как бы морозило и кажется, в ней глубоко засел грипп и только-только собрался выходить. Папа понимающе кивал, мама тоже, ей оставили деньги и выразили сожаление — жаль конечно.

Днем сегодня должны были репетировать, поэтому с утра Кира решила выбраться за хлебушком. Имевшийся дома выглядел черствым и не хотел, чтобы его ели.

— Того и гляди заплесневеет, — сказала вслух Кира. Когда не с кем было говорить, она беседовала с собой.

На улице оказалось очень холодно, кажется на рассвете вообще траву покрыла изморозь, Кира заметила это на детской площадке под одиннадцатым домом, хрущовке. Но сама вышла в легкой курточке. Как же, к полудню потеплеет, а что люди скажут? Что она собралась на Северный полюс?

— Толстый иссохнет, а худой сдохнет, — ежась, пошла прочь от дома по переулку. ПТУ — слева, белая гостинка — справа. Как все длинные люди, Кира была худой.

Тут возникла неплохая мысль, свежая как этот воздух, пахнущий гарью, а гарь доносилась едва уловимо, от частного сектора. Там жгли костры. Там жил Миша. Почему бы не зайти спросить, как он? К тому же выходной день, его мама должна быть дома.

Кира свернула направо, на асфальтовый пригорок, и мимо шестнадцатиэтажки спустилась на лестничке на улицу Мичурина. Вскоре она уже нажимала на черный звонок рядом с калиткой.

По улице шел Николай Власович, сосед. Кира заметила, что он собирается заходить к себе, и окликнула его:

— Простите! Вы не знаете, всё ли в порядке с Мишей, который тут живет?

— С Мишей? — переспросил Коваленко, — Я недавно разговаривал с Татьяной, ну, матерью его. Говорила, что Миша к бабке своей жить уехал, на время или навсегда, не знаю.

Открыв калитку, он снова повернулся:

— У них вообще тут недавно день открытых дверей, странное что-то ночью было, приезжали незнакомые люди, что-то вынесли, из дома, закопали в саду, а потом уехали.

— А куда?

— А я знаю? Туда, в сторону моста Патона, — Коваленко махнул рукой. Калитка за ним скрипнула, а Кира постояла еще немного перед забором и побрела дальше по улице, только не назад к Бастионной, за хлебушком, а куда сосед Миши указал.

Перед тем, как улица стала понижаться, слева была заброшенная усадьба. Все остальные еще стояли крепко, а в этой и дверка в заборе висела косо, на соплях, и в саду царило запустение, только чужие люди все яблоки да груши подобрали до единого. Пригорюнился дом, провалилась жестяная его крыша, побуревшая от дождя. Стена у входа осыпалась до перекрещивающихся диагоналями полос дранки. Под качелями, закрепленных меж двумя деревьями, поросла высокая трава.

За этой усадьбой улица поворачивала, а потом начинала спускаться, мимо почтового ящика и деревянного, черного от мазута сооружения, поддерживающего электрические провода. Один проулок убегал отсюда влево, а чуть ниже был перекресток с телефонной будкой.

Угловой забор слева был по плечо, и в саду проглядывали грядки, а за ними небольшой дом. Напротив отсюда, за серым высоченным забором усадьбы по склону выше, почти ничего не было видно, а тут как на ладони — и комната за отворенным окном, и дощатый хлам вдоль побеленной стены, и ссутулившийся человек в сером или вернее синем рабочем халате. Кира сначала не поняла, потом не поверила — у него на голове был мешок с прорезями, а на руках холщовые рукавицы какие бывают у сталеваров или каких-нибудь строителей. Медленно шаркая, он плыл от одного дерева к другому. Яблоня? Слива.

Очевидно заметил Киру, изменил направление, теперь к забору. Ближе, ближе, ближе. Всё, что пыталась рассмотреть Кира, это глаза в прорезях, но они пряталась в темноте.

Если дом, то непременно прячется в саду. Признак незрелости прозы, когда что-то прячется. В саду, или какая-то тень за деревьями. Какими именно деревьями, ты знаешь породы? Когда он снова сможет взять ручку и писать? Руки в рукавицах нестерпимо чесались, но деваться некуда, и так будет еще долго. Хорошо, что больше не кровоточат, но только без солнца. Попадает свет, сразу пересыхает кожа и лопается, а из трещин сочится и всё перемазывает кровь. Новая