Хозяин, видимо, заметивший лёгкое замешательство Вельса, пояснил, что это было. Тот понял, что соус был из толчёных в муку грецких орехов и гранатов, но что это за мясо было – не разобрал. Оставалось надеяться, что это не собака или крыса какая-нибудь. Дом был богатым, вряд ли тут крыс будут подавать… Хотя, кто их знает, этих дикарей…
- Кто ты такой? – спросил Вельс. – У тебя светлые волосы.
Теперь, когда Вельс рассмотрел своего хозяина ближе, он уже не думал, что тот мог происходить из тех же мест, что и он сам: разрез глаз, острый подбородок, тёплый золотистый оттенок кожи – всё указывало на то, что юноша был из здешних мест, но, видимо, с примесью каких-то ещё кровей.
- Меня зовут Зейн. А цвет волос и глаз я унаследовал от матери. Она ситийка.
- А-а… - только и протянул Вельс. Как же он сразу не догадался! Сразу ведь тионины зелёные глазищи вспомнились.
Зейн холодно, чуть презрительно рассмеялся:
- Сразу видно, что ты не из этих земель, раб. Любой другой после этих слов понял бы, кто я.
Вельс только пожал плечами: у него не было никакого желания играть в загадки с хозяином. Да и какой он ему хозяин? Разве мальчишке с ним совладать? А про то, кто он такой, он всё равно узнает. Ему в этом доме придётся провести несколько дней, а может, и недель.
- Не хочешь – не говори, - равнодушно хмыкнул он. – А что, тебе нельзя покупать рабов? Зачем скрываться?
- У меня полно рабов, - раздражённо бросил Зейн, заметно разочарованный тем, как мало интереса проявил раб к его особе. – Мне нужны особые, для такого, о чём не говорят. Ты понимаешь?
Зейн по-особенному улыбнулся, отчего у невольника мурашки по позвоночнику пробежали, и вызывающе посмотрел на Вельса.
- Нет, не понимаю, - честно ответил тот, хватая с тарелки какой-то оранжевый то ли фрукт, то ли овощ.
Мальчишка аж на месте завертелся от злости. Вельс увидел, как гневно начали раздуваться тонкие ноздри. Потом хозяин, судя по всему, выругался, но Вельс ничего не разобрал, кроме трёх известных ему простых слов: верблюд, собака и дерьмо.
- Знаешь, какое наказание полагается мужчине, который ляжет с другим мужчиной? – спросил вдруг Зейн, заставив раба изумлённо вскинуть на него глаза. – Его прогонят по всему городу с позором, а потом за воротами закидают камнями. До ворот немногие живыми добираются – забивают ещё на улицах.
Вельс дар речи потерял и пытался сообразить, точно ли мальчишка это имел в виду или же он всё не так понял из-за плохого знания языка. А его хозяин продолжал:
- А как в твоих землях? Законы так же жестоки?
- Только к сординн, тому, кто внизу, - ответил Вельс, не сводя с Зейна изумлённого взгляда.
- Нигде под небом нет справедливости.
- Так ты хочешь быть внизу? – всё ещё не веря в происходящее спросил Вельс.
- А что, ты хотел бы заползти под меня? – с насмешливым блеском в глазах произнёс Зейн.
Вельс смотрел на хозяина недоверчиво: несколько часов назад он валялся на грязной подстилке в вонючем сарае, а теперь он отмыт, накормлен и ему предлагает себя зеленоглазый хозяин, юноша редкой красоты. Может, его раны всё же загноились, и он бредит от лихорадки? Может, у него жар? В штанах у него сейчас жар – это точно ему не мерещится.
- Говоришь, для вашего народа в том, чтобы быть сверху, нет греха? – задал очередной вопрос мальчишка, начиная расстёгивать крохотные пуговички на вороте рубахи.
- Некоторые этим даже похваляются, - Вельс как заворожённый смотрел на движения длинных пальцев Зейна.
- Значит, если ты возьмёшь меня, твоя честь не пострадает.
Юноша начал стягивать рубаху, обнажив плоский мускулистый живот, безволосую грудь и сильные руки. Может, личико у него и нежное, тонкое, а тело мужское, и не такой уж он изнеженный, как сначала показалось Вельсу. Одной рукой не скрутишь. Но у него их на такой случай две.
И красивый, до чего же красивый…
Зейн поднялся на ноги и начал развязывать шнурок на поясе, а потом снимать с себя штаны.
Вельс в начале своего путешествия был в других странах, где не было ничего противозаконного в том, чтобы мужчине лечь с мужчиной. Там в банях прогуливались накрашенные мальчишки, предлагая себя. Ни разу Вельс не соблазнился: слишком вертлявыми и слащавыми они были, семенили ногами, как женщины, строили гримаски, как обезьянки, похотливо крутили бёдрами, бесстыже зыркали чёрными глазами. Прелести свои незавидные выставляли так, как мясник на базаре куски мяса перед покупателем трясёт, чтобы расхвалить и продать подороже.
Зейн совсем иначе перед ним раздевался, вроде и без смущения тоже и без стыда, но грязи в этом не было. Он с гордостью себя отдавал, будто дарил, будто честь великую оказывал. А кто ж его знает, он, может, так и думает: он же хозяин, а перед ним раб. Да и хорош он был – тем потаскушкам не чета!
Во все глаза смотрел на него Вельс, каждое движение ловил и пил, словно жажду утолял. С тех пор, как покинул свою родину, он не был с мужчиной, ни сверху, ни снизу, никак… Может, память об Рагнаре хранил. Но стоило Зейна увидеть, вся память пропала. Тот помедлил перед ним, будто красуясь, а потом усмехнулся:
- Так и будешь на меня всю ночь смотреть, раб? Не для того тебя покупали.
Вельс отпихнул в сторону разделявшие их подносы, встал на ноги, сделал к Зейну шаг и схватил его за руку. И тут он опять почувствовал… Значит, в тот раз не показалось. Где-то здесь была его заветная вещица, и молодой хозяин её касался. Здесь она была, здесь! Попалась, наверное, среди сокровищ, захваченных в Ситии, и прибыла в этот дом. И ждала теперь его здесь, совсем рядом, только руку протяни… Только руку протяни и… И там его кожа, мягкая, нежная, горячая… Только глаза подними, а там чужие – яркие, блестящие, бездонные, как зелёные омуты.
И тут Вельс и думать забыл: и про Ситию, и про то, что он там искал, и про рабство своё – про всё. Только мальчик остался.
Обхватил его за острые плечи, прижал к себе, и их тела во всю длину соприкоснулись: его, рабское, грубое, в шрамах, синяках и ссадинах, и Зейна – гибкое, холёное, шёлковое… Вельс хотел коснуться его губ, но мальчишка увернулся – глянул зло, бешено, и рот скривил. Верхняя губа приподнялась, оскалилась, того и гляди зарычит бесёнок. Сказал что-то, как сплюнул. Вельс слов не разобрал, но понял, что тот нежностей не любит. Или рабом брезгует. Посмотрим ещё, как ты запоёшь, как сам просить будешь…
Вельс впился в плечо, в ямку над ключицей, раз до губ не допускают… А потом покрывал поцелуями плечи, грудь, живот, Зейн же стоял как статуя, не шевелясь и прислушиваясь, пока раб не толкнул его на подушки.
Стоило юноше лечь, как Вельс развёл ему ноги и торопливо, жадно уткнулся лицом в горячий пах. Ноздрями втянул сладкий, пряный аромат неведомых благовоний, которыми весь его хозяин был пропитан, и только тут сквозь пряную пелену пробивался какой-то особенный телесный запах, пьянящий и томительный, от которого Вельсу всё нутро скручивало в узел.
Волос не было и тут, только нежнейшая беззащитная кожа. Вельс в тех же банях видел, как наносят тем продажным мальчишкам на тело пасту, от которой они становятся гладкими и скользкими, как рыбки. И этот такой же… Ах, как же хотелось взять его вот прямо сейчас, сразу – такой Зейн был открытый, доступный. Но Вельс стерпел.
Когда его губы сомкнулись на члене юноши, тот дёрнулся, будто хотел вырваться, но Вельс придержал, не выпустил и только глубже заглотил. А Зейн от этой ласки опешил: никто из купленных им рабов этого не делал, каждый спешил лишь сам насытиться. Только наложницы и мальчики из гарема ублажали его вот так, но с ними было не то, совсем не то. Они целовали его и нежили, вылизывали бархатными кошачьими язычками. Раб же делал это сильно, почти грубо, с какой-то дикой жаждой, с хлюпающими звуками, иногда царапал зубами, да и губами запёкшимися, обветренными, тоже иногда царапал. Зейн думал, что всё уже знал – нет, не всё, вот так его никто и никогда… До боли, до онемения, до такого огня меж ног, и в груди, и в голове, что задыхаться начал и в этот жёсткий мужской рот толкаться.
