в красном углу и, сунув руку в карман сюртука, с ужасом обнаружил там тетрадь, отобранную у дьячка. На тряпичной обложке багровели пятна засохшей крови, а двадцать с лишним страниц внутри покрывали тщательно списанные с мертвого черта знаки. Присмотревшись, староста вдруг понял, что это – галилейский диалект халдейского, тот самый язык, на котором однажды приказано было вселиться в стадо свиней и броситься в море. Он узнал каждый символ, каждую черточку, прочел о больших и малых прегрешениях жителей Крюкова, не совершенных ими за прошедшую зиму. И с каждым прочитанным словом все сильнее разгорался в груди старосты удушливый жар, все сильнее давили стены и воротник, все страшнее смотрели с икон почерневшие от времени святые.
Едва не опрокинув лавку, он сорвался с места, грузно вывалился в холодную морось весенней ночи и только тут наконец понял, что от него требуется. Стряхнув неудобную обувь с раздвоенных копыт, скинув порты, чтоб не мешали хвосту, разорвав когтями сюртук и рубаху, староста рассмеялся – рассмеялся легко и свободно впервые за долгое время. На этот смех из спящих окрестных дворов ответил слитный собачий вой.
Пританцовывая, грозя рогами молодой луне, староста двинулся по главной улице села, от избы к избе, от двери к двери – разносить зимние грехи, причитающиеся жителям Крюкова. Ибо лучше поздно, чем никогда.
Татьяна Верман
Последний клиент
– Мы имеем право отказать в обслуживании без объяснения причин!
Света впервые пустила в ход эту фразу: клиенты редко заглядывали в задрипанную парикмахерскую на первом этаже девятиэтажки, так что воротить нос не приходилось. Но тут слова сами сорвались с языка: ей отчаянно хотелось вытолкать незнакомца за дверь и закрыться на ключ.
Мужчина словно не услышал ее и молча двинулся к парикмахерскому креслу. Засаленные длинные космы почти полностью скрывали его лицо, оставляя лишь уголок посиневших губ и налитый кровью глаз. Ворот рубашки был расстегнут, узел галстука ослаблен: шею изуродовали вздувшиеся кровоточащие отметины. Такие же раны покрывали и руки: они змеями вились из-под закатанных рукавов до самых пальцев.
– Мы скоро закрываемся! – снова проблеяла Света. – Уходите, прошу вас.
Все без толку: незнакомец с трудом взгромоздился в скрипучее кресло, вцепился в подлокотники обеими руками. Под его ногтями Света заметила полумесяцы запекшейся крови.
– Брей. – Боль сжирала окончания слов, превращала голос в невнятный шепот. – Под ноль. Быстрее.
Света открыла было рот и тут же закрыла. «Дело пяти минут, – подумала она, набрасывая на клиента парикмахерскую накидку. – Обкорнаю по-быстренькому, и этот псих уйдет».
Машинка с монотонным гудением вгрызлась в грязную шевелюру, и на истертый линолеум полетели первые пучки волос. Мужчина вздрогнул, сдавленно застонал: Света увидела в зеркало, как судорожно мечутся его глаза под закрытыми веками.
– Вам больно? – Лезвия машинки и правда застревали в нечесаных патлах, будто давились немытыми прядями. – Хотите я…
– Продолжай, – приказал мужчина.
И Света повиновалась: она привыкла делать то, что ей велят. Один за другим состриженные локоны падали на накидку, мягко соскальзывали на пол. С каждым движением мужчина дрожал все сильнее, хрипел и стонал так, будто Света срезала не волосы, а лоскуты кожи. Под конец на его искусанных губах выступила кровавая пена.
– Триста рублей, – выпалила Света, когда все было кончено.
– Еще не все, – просипел он. – Здесь тоже.
Мужчина распахнул рот и вывалил язык. Света с криком отшатнулась и уронила машинку.
Из розовой мякоти языка росли волосы. Увенчанная пузырьками слюны короткая поросль вяло шевелилась. Из слизистой щек темными пучками торчали пряди подлиннее: они тоже двигались, неспешно ощупывая полость рта и запятнанные кровью зубы.
Света попятилась.
– Брей, – мужчина вдруг всхлипнул. – Пожалуйста.
Он сполз с кресла и дрожащей рукой сбил стаканчик с рабочими инструментами: ножницы всех форм и размеров высыпались на столешницу. Взял самые большие, широко развел лезвия. Света даже пикнуть не успела, как мужчина вспорол себе руку от локтевого сустава до самого запястья. Как в кошмарном сне она наблюдала за тем, как острое полотно ледоколом взрезало плоть, и к полу юркими ужиками устремились багровые ручейки.
– И здесь тоже! – пробормотал безумец.
Ножницы выскользнули из ослабевших пальцев: он протянул к Свете изуродованную руку. Рваные края раны разошлись, обнажая мышцы. Волосы были и там: копошились, извивались червями, купались в крови и гное.
– Я больше не могу, – стонал несчастный. – Больно, слишком больно!
Он медленно наступал на Свету, шатаясь из стороны в сторону и баюкая предплечье. На обритой голове вместе с сукровицей проступали новые волосы.
– Не подходите! – завизжала Света.
Желудок скрутило, едкий ком подкатил к горлу, слюна сделалась кислой и вязкой. Она схватила ножницы с соседнего стола, выставила перед собой. Пусть уходит, пусть проваливает на все четыре стороны! Света живо представила, как мужчина прикасается к ней и волосы перебираются на ее кожу, просачиваются в поры, стягивают внутренности.
Удар нанесла почти вслепую – ножницы остались торчать в животе. Безумец медленно осел на пол. Его губы расползлись в слабой улыбке. Кончики волос плясали в уголках его рта, как зачарованные йогом змеи.
– О божечки, – лепетала Света, судорожно тыкая пальцами в экран смартфона. Она все никак не могла вспомнить номер скорой.
Растекающийся под кожей зуд мешал сосредоточиться.
Оксана Заугольная
Столовый этикет
Это было хорошее место. Свет падал удачно, не пришлось ничего выдумывать. Тот-кто-выбрал-имя-Крей придирчиво оглядел песочного цвета замшевый пиджак. Сожрать или сбросить под кровать? Глупая вещь, купленная по случаю и висевшая так удачно на дверце шкафа, заметит ли кто-то ее пропажу?
Жадность победила, и пиджак оказался под кроватью, пока Крей умащивал свое тело на освободившемся месте. Натуральная кожа насытила бы его как дрянной кусок… что там едят люди? Неважно. И тогда он не прочувствовал бы вкус, которого так долго ждал.
Крей был голоден много лет, и ему хотелось не просто пиджака, хотелось высосать Игоря до дна, оставить жалкую оболочку. И закинуть туда, под кровать. Но так нельзя. Еда и Игра были прочно связаны. Самое большее, что он мог себе позволить – урезать Игру до трех дней.
Просидеть тут три дня, пока глаз человека не привыкнет.
Крей мог совсем слиться с вешалкой или кроватью, но так делают только дикие, кто вкуснее теплой крови ничего не знал. А страх должен насытить как приправа вкусный сочный кусок мяса. Медленно. Человек раз за разом видит тень, слышит скрип… Страх проникает под кожу, бежит по венам.
И лишь потом можно сползти с вешалки, забраться в постель и пить, пить.
Торопыги
