обидно погибнуть в таком возрасте.
Я промолчал, опасаясь очередной колкости. Но он вдруг застонал и тяжело опустился на землю. Только тогда я увидел, что вся его одежда пропитана кровью.
— Что с тобой, Абдуллах-ака? — спросил я встревоженно. — Чем я могу помочь?
— Ничем, — глухо ответил он. — Это — скверная рана, а ты не табиб. Поэтому просто оставь меня.
— Но...
Он зло сверкнул глазами:
— Оставь меня, мальчишка. Забирай своего пса и уходи, пока вас тоже не убили. И не давай ему лизать кровь, чтобы не отравился. Сегодня очень жарко.
— Но я даже не знаю, куда идти...
— Недалеко от восточных ворот есть пробоина. Через ворота не выходи — там монголы, пролезь через дыру и окажешься на вспаханном поле. Оттуда и иди прямо до тутовой рощи. И переночуй там..., — голос его становился все слабее, пока совсем не затих.
Я увидел, что Искандери лежит с закрытыми глазами и только легкая судорога, пробегающая по его бледному лицу, выдавала какие-то остатки жизни. На лбу выступил пот. Это был конец, мне уже приходилось видеть этот пот на лицах умирающих, и говорил он только об одном: человек больше не жилец на этом свете. Поэтому я лишь постоял рядом пару минут и убедился, что дыхание прекратилось и больше не приподнимает его грудь.
***
Несмотря на то, что сон оказался не очень точным, я очень хорошо запомнил сказанные мне слова: «Иди в Дамаск и верни то, что не принадлежит тебе». И это единственная ниточка, не позволяющая прервать мой путь и остановиться в недоумении перед множеством дорог. Дорога определена, и я надеюсь, что мне не придется блуждать еще многие годы в поисках чего-то неведомого. Да, я надеюсь, что судьба вот таким образом каждый раз дает мне направление, и что ошибки быть не может.
Мы пересекли город, обходя убитых и прячась от каждой тени. Луна светила настолько ярко, что казалось — она освещает каждый уголок. Почему-то во все дни страданий и трудностей меня преследует полная луна. То ли это знак надежды, то ли желание небес проявить для меня то, что я желал бы оставить скрытым. А скрыть от себя я хотел бы многое: свой страх, отчаяние, неуверенность, недоверие и сомнения — все, что недостойно истинного суфия, все то, что я должен заменить чистой радостью и любовью. Ибо как говорил мудрый Мансур аль-Халладж: «Его дух — мой дух, и мой дух — Его дух. Чего хочет Он, хочу и я; чего хочу я, хочет и Он».
Не могу сказать, сколько времени мы так блуждали, но все рано или поздно заканчивается. Садик вывел меня к пролому в городской стене, я даже никогда не думал, что стены города настолько ветхие, что их можно запросто проломить. Или кирпичи осыпались сами от старости? Но разве все это так важно? Почему ненужные мысли приходят обычно в самый неподходящий момент?
Когда мы выбрались за пределы города, то оказались на заброшенном поле, со времени осады покинутом дехканами. Определить, что там должно было бы вырасти, я не мог. Какая-то сухая пожухлая трава покрывала его и шуршала под ногами. Вдалеке возле городских ворот горели костры — захватчики праздновали победу. Раздавался смех и ржание коней, тянуло запахом подгоревшего на огне мяса. Все было так, как и сказал Искандери, ведь мало кто решит наврать перед смертью, чтобы навредить другому.
Отойдя на приличное расстояние от города, мы остановились. Я не знал, куда идти дальше, в темноте не было видно никакой рощи, она, наверное, была слишком далеко и потому недоступна моему зрению. Садик тоже не знал, потому что остановился и прижался к моим ногам. Он делал так всегда, когда оказывался в растерянности.
— Ничего, — я принялся его утешать, — мы всегда находили правильную дорогу. Дойдем и в этот раз.
День, полный потрясений, обернулся слабостью. Я понимал, что оба моих наставника — и Ибн Араби, и Аль-Кубра — в такую минуту обратились бы к Аллаху и получили новую порцию сил. Но у меня не было такой непоколебимой веры, я чувствовал себя другим, и это осознание приводило к отчаянию. Чья воля подняла меня из могилы и заставила странствовать по свету, слабого и не знающего куда идти и что делать? Да и существовала ли эта воля? Может быть, все лишь случайность, и нет никакого смысла во всех моих блужданиях.
— Мы дойдем, — повторял я, не пытаясь обнаружить никакого смысла в своих словах. Просто повторял, — Мы дойдем.
Мой голос прозвучал жалобно, словно уговаривал я не шакала, а себя. Одному Аллаху ведомо, как я желал в эту минуту упасть на колени и разразиться рыданиями, как я желал оплакать всех, кого потерял и кого уже никогда не найду. Но я не мог позволить себе такое выражение чувств, и поэтому только произнес формулу, освобождающую меня от ответственности: «На все воля Аллаха!». И то, что случится еще, тоже произойдет по Его воле.
Начинало светать, и небо на востоке сделалось сначала ярко-синим, а потом побелело, словно выцвело. И тогда я увидел на горизонте темную точку, которая быстро приближалась к нам. Сначала мне показалось, что это всадник, и я в страхе оглянулся в поисках убежища, но потом разглядел, что к нам скачет странное животное — вроде бы лошадь, но какая-то другая. Казалось, что ее ноги совсем не касаются земли, и в воздухе ее поддерживают два призрачных крыла, сверкающих в лучах нарождающегося дня. По форме они напоминали крылья бабочки, но были настолько огромными, что с легкостью поднимали это странное животное. Я залюбовался его полетом и грациозностью, так резко отличающейся от тяжеловесности земной жизни. Видение продолжалось недолго, и, наверное, было вызвано усталостью моего ума. Потому что когда я вгляделся повнимательнее, то понял, что через поле прямо к нам несется верблюд. И не просто бактриан, какие водятся здесь во множестве. Это был настоящий арабиан — с одним- единственным горбом на спине. И в то же мгновение я узнал ее. Моя дорогая Ханым, с которой я не виделся много месяцев, которую оставил на пастбище за пределами города, моя Ханым нашла меня.
Бывают мгновения, отделяющие одну часть жизни от другой. Обняв верблюдицу, косящую на меня единственным глазом, я понял, что прошлое отсечено от меня навсегда, и я вновь одинок и свободен, как в самом начале пути. И все, что
