Долго ждал.
И вот оно — сладостное мгновение! Так, уже лучше — можно пошевелить пальцами ног. Можно, пока еще осторожно, но уже с некоторым, почти молодецким, вызовом повести плечами, предварительно осторожно расправив их.
Я чувствовал, как божественные искры, миллионами иголочек вонзившиеся в стенки желудка, гонят, гонят огненную живительную волну, стремительно набирающую победительную силу, ко всем членам моего многострадального тела.
Да, теперь без опаски можно было сказать — жизнь возвращалась ко мне!
Из ванной, где стоял радиоприемник, донеслись звуки музыки, торжественной, прекрасной, — я узнал божественного Равеля! — она зазвучала величественно и мощно, отражаясь от закопченных сводов кухни.
Внезапно, как по мановению волшебного жезла, за окном прекратился мокрый снегопад, и золотой свет залил комнату. Закономерной, здравой и оправданной показалась мысль выпить еще немного водки. Я и выпил. И даже закусил.
Жизнь, жизнь, жизнь возвращалась ко мне!
Жизнь, как проказливый и радостный солнечный зайчик, проникающий сквозь давно немытое окно в грустную обитель страдающего от одиночества анахорета; о, жизнь, славлю, славлю, миллион раз славлю тебя! О, жизнь, как исполнение самых смелых, самых дерзновенных мечтаний, как нескончаемый поток удач и наслаждений, как успех и счастье познания мира, как блаженство обладания женщиной!
Но не той, толстой, под ватным одеялом!
Хотя с чего это я взял, что она толстая?..
Впрочем, все это вздор, главным же и определяющим было то, что меня неудержимо потянуло работать.
Не теряя времени, я выпроводил недоумевавшую и слегка упиравшуюся незнакомку за дверь, отведя ей очень незначительное время на приведения своего туалета в порядок. Я подбадривал даму легкими шлепками по местам, расположенным чуть ниже спины.
— Как-нибудь позвоню… — весело и беззаботно лгал я, когда ослепительная блондинка, злобно шипя, спускалась по лестнице.
Я хлопнул дверью и, потирая руки, бросился в комнату. Там, против света, рядом с зеркалом, в подрамнике, закрытая легким, вишневого цвета шелком, находилось то, ради чего я жил, ради чего мне иногда хотелось "безумствовать, любить, целоваться и пить". Вроде так некогда сказал какой-то поэт.
Работа над этой картиной длилась долгие годы.
Это было сокровенное.
Тайное.
Эта картина никогда не покидала моего дома.
Иногда я месяцами не подходил к ней, зная, что могу прикасаться к холсту только безупречно чистыми руками.
И эти месяцы заполнялись примитивной — правда, требующей адского терпения и ангельского смирения, — поденщиной: грязной работой за презренный металл.
Я написал огромное количество полотен, где меня, как художника, не видно. Но на это был спрос, а мне хотелось вкусно есть и пить. И не завтра, а — сегодня. И я вкусно ел и пил, презирая себя за слабость. Тема, знакомая многим. И не только художникам…
Но иногда приходило время, когда я брал в руки кисть и ощущал в душе порыв, сравнимый с сумасшедшим порывом океанского ветра. На меня обрушивался бушующий ураган ничем не ограниченной свободы, и тогда я всем своим существом осознавал, что для меня не существует ничего невозможного.
В эти мгновения я мог всё! Сегодня для меня как раз настало такое время.
Но, увы, работу над незавершенным полотном, к которому я испытывал трепетное чувство, сравнимое с чувством благоговейной влюбленности, пришлось отложить, ибо в самый разгар моих творческих поползновений возвышенную тишину разорвал резкий телефонный звонок.
Проклиная все на свете, я взял трубку.
И услышал голос с акцентом. Звонил Лаврентий Павлович Берия…
… А как всё забавно и занимательно начиналось! Кто бы мог подумать, что между сном и реальностью могут быть такие тонкие, прозрачные преграды!
Как-то тяжелой осенней ночью явился мне сон. Как я уже говорил, мне и прежде доводилось видеть самые разнообразные сны — обычные такие сны образца двадцать первого столетия: цветные, многосерийные, стереоскопические и звуковые.
Но этот сон был особенный.
Всем снам сон!
Приснился мне некто. И этот некто, когда я под утро раскрыл глаза, сидел на краю моей кровати и… икал. Скромно так сидел и робко икал, деликатно прикрывая усатое калмыцкое лицо толстой ладонью.
Я вытаращил глаза — минутой раньше этот икающий усач успешно скакал на лихом коне в моем предутреннем сне, угрожающе размахивал сабелькой, норовя рубануть меня по шее, а теперь — извольте! — приладился сидеть на моей постели!
— Семен Михайлович Буденный, — вежливо представился кавалерист и интимно добавил: — Легендарный командарм Первой Конной.
Продолжая в ужасе таращить глаза, я почувствовал, как могильный холод пробирает меня до основания. Знаете, где у человека находится основание? Знаете? Теперь я тоже знаю — там, где у наших отдаленных предков находился хвост.
Ну, все, думаю, доигрался: белая горячка. Как у Саболыча в прошлом году.
Его тогда пожарные снимали с карниза четвертого этажа: по карнизу Саболыч на карачках крался к окну своей комнаты — он думал, пьяный дурак, что забыл ключи дома.
Как я ни моргал выпученными глазами, как по-детски ни тер их кулачками, как ни призывал на помощь Создателя, в которого временами принимался верить, — ничто не помогало: Буденный как сидел, так и продолжал сидеть на кровати, поскрипывая кожаными ремнями, которые многократно перепоясывали его коренастое туловище сразу в нескольких направлениях, скрепляя его, как железные обручи скрепляют пивной бочонок, и никуда — ни в какой сон — возвращаться не помышлял. И… икал.
И сейчас он где-то бродит, незримый, и только слышно, как мелодично позвякивают шпоры да временами эхом по квартире прокатывается молодецкая икота.
Теперь я понимаю, что он был первым, этот клятый командарм, кто, единожды приснившись, сразу угнездился в моей квартире. За ним, как известно, последовали и другие.
Поскребышев говорит, что товарищ Сталин уже несколько раз справлялся о лошадином маршале, но того никак не могут найти: он исхитряется никому не попадаться на глаза.
Ему бы служить по известному ведомству — там, должно быть, такие невидимки нужны, и он бы был на вес золота. А может, просто первый блин вышел комом, и материализовался Семен Михайлович, так сказать, не в полной мере, не до конца. И вот слоняется теперь, как тень самого себя.
…Моя квартира продолжает волшебным образом расширяться. Иногда в столовой, в стене у шкафа, возникает тайных ход, ведущий в конный манеж цирковых размеров.
Там Сталин, я однажды подглядел, с хлыстом в руке, стоя в центре, гонял по кругу вороных мустангов, на которых восседали Клим Ворошилов с гадливой улыбкой на фарфоровой морде и плотный Василий Блюхер, сверкавший сизой бритой головой.
(Эти приснились мне как-то в ночь, когда я на заплетающихся ногах вернулся домой с капитальной попойки в непотребном заведении с ликерами и женской прислугой).
А в стороне от конного манежа, в шатре, под бордовым балдахином с золотой бахромой, сидели за круглым столом и коротали время, играя в "очко", мрачный чернобородый король Артур, славный рыцарь сэр Ланселот и Изольда Прекрасная.
Изольда, пучеглазая рыхлая тетка — точь-в-точь Надежда Константиновна Крупская в старости — все время ругалась по-русски, что и понятно, ибо регулярно проигрывалась в пух и прах.
Итак, подсчитаем: призрачный Буденный, Сталин, Поскребышев.
Ударная тройка картежников под балдахином.
Славные революционные полководцы Блюхер и Ворошилов.
Лошади!!!
Теперь вот, похоже, и Берия…
…Я ногой толкнул дверь в приемную Сталина. Поскребышев, не глядя на меня:
— Стучаться надо!
— Еще чего! Пойдите и скажите вашему генералиссимусу, чтобы взял трубку. Берия на проводе… И еще. Скажите ему, чтобы долго не занимал линию: мне должны звонить из Союза художников…
— Оставьте, — отмахнулся помощник, вставая и направляясь к двери сталинского кабинета, — никто вам не позвонит.
Я поспешил в комнату и прильнул к телефонной трубке. Послышался щелчок, я услышал непонятную речь, — говорили, вероятно, по-грузински, — потом воцарилось молчание, которое длилось так нестерпимо долго, что у меня зачесалось под черепной коробкой; наконец телефон снова ожил, и я услышал, как где-то, за тридевять земель, властный голос рявкнул: "На караул!". А может, и просто "Караул!"?
