— Погодка ничего, — сказал он. — Весенняя.
Тень за решеткой удовлетворенно кивнула. Это было ее первое движение с того момента, как Петр вошел в помещение.
— Весна, хорошо. Цикл Природы. Сначала умирает, потом возрождается. Жизнь течет своим чередом.
— Не для вас, — заметил Петр осторожно.
Провоцируя собеседника, главное — не переборщить. А то ведь все пойдет насмарку. Пару лет назад у него уже был такой неприятный случай: педофил и убийца оскорбился и вообще отказался от разговора. Правда, как подозревал Петр, маньяку просто нечего было рассказывать. Кое-что в деле намекало на это. В отличие от дела Савелия, вина которого была доказана в свое время более чем убедительно.
— Я не боюсь смерти. В каком-то смысле я и есть смерть, почему же я должен ее бояться? Знаю, мне немного осталось, сегодня или завтра это случится. И что? Все ведь когда-то умирают.
Многих тянет пофилософствовать. Подавленный комплекс вины обходится, как неприятное препятствие, за счет общих категорий, оправдание можно найти и в законах мироздания, и в знаках высшей силы.
Вес это Петр слышал не раз, и посвященная псевдо-философским оправданиям глава будущей книги уже была набрана, отредактирована и сохранена на нескольких дискетах. Дебри подсознания ни его самого, ни читателей уже давно не интересовали. Мясо. Кровь. Безумие. Вот что нужно толпе. А уходящего времени жалко.
— Кому-то срок жизни сократили вы, Савелий, — Он посмотрел в дело и подвинул диктофон ближе к решетке. — Например, этой школьнице… Яне.
— Да! — Монстр в камере оживился. В голосе послышалось воодушевление. — У нее еще фамилия такая смешная была…
— Адамукайте.
— Точно… Красивая, стройная, длинноногая. Настоящая фотомодель… А щечки? Вы видели ее щечки, господин писатель? Вот о чем писать надо! Воспевать в стихах и в прозе… Пухленькие, розовые, как у младенца. Я вырезал их столовым ножом и засушил, как гербарий, на память.
Диктофон работал. Петр начал рисовать на полях уголовного дела гробик с крестиком на крышке.
— Еще я поиграл с ее левой грудью, — хихикнула тень, — Понимаете, левая, там, где сердце. У нее были хорошие груди, большие для ее возраста, не детские. А сердце маленькое и совсем невкусное.
— Вы ведь специализировались не только на девушках.
— Нет, что вы, гражданин писатель! Я не из этих.
Раздался звук плевка, вязкий мокротный сгусток прилип к пруту решетки. «Метко», — подумал Петр.
— Я не тронул ни одну из них, ни до, ни после. Мне просто… нравится убивать. Всегда нравилось, с детства. Знаете, первые опыты на кошках… Это ведь как наркотик. Как власть. Только это больше чем, скажем, власть политическая. Я дарил смерть и забирал жизнь. И всегда хочется большего. Я хотел быть Жнецом.
Уже интересно. Оригинальнее, чем попытки некоторых самооправдаться, назвавшись «санитаром рода человеческого». Или бредовые рассказы о том, что жертвы, дескать, сами их соблазняли, распущенные и уродливые, портящие своим существованием безупречную картину мира.
— Я подобен мифу, образно говоря. Знаете, есть нити жизни, судьбы, и три сестры-богини заведуют ими. Одна плетет, другая еще что-то там делает… третья в нужный момент обрубает. Вот и я. У меня нет пола. Я — Парка. Я приходил, когда хотел, к тем, к кому хотел, и обрезал своим ножом нить их жизни. Тот мальчик, помните?
— Максимов?
— О да! Я выколол ему глаза и обрезал пальцы на руках и ногах, а вокруг головы обмотал шнурки от кроссовок. Не зря… Это был символ! Нити, нити судьбы, вот что это было. Говорят, еще и язык откусил. Может быть, не помню. Просто поцеловал на прощанье, перед тем как отправить в лучший из миров.
— Вы ощущали, что несете какую-то Миссию?
— Вряд ли у кого-нибудь из нас она в самом деле имеется. — По интонации было ясно, что человек за решеткой улыбнулся. — Нет, я делал все сам, без всяких там указаний свыше и голосов из телевизора. Что здесь такого? Разве вам никогда не приходила в голову мысль, что ваш якобы нормальный мир, с его моральными устоями, с точки зрения безумца, выглядит абсолютно ненормальным? Мне просто нравится, нравится мучить и убивать. Как и всем, кто мучает и убивает. Как и всем… Все остальное: божья воля, происки сатаны, козни инопланетян и тому подобное — идиотские домыслы. Выдумки тех, кто недостаточно смел, чтобы признать ответственность за совершенное.
Петр мельком глянул в справки.
— Но на суде вы настаивали, что вас что-то подвигло к… к тому, что вы совершили. Сухой смешок из темноты:
— И что? Я не хотел торчать тут и ждать, когда же явятся за мной ребята с ружьями. Или как это тут делается — повешение, расстрел, смертельная инъекция? Неизвестность мучает… Гораздо удобнее отсидеться в клинике, потом выйти на свободу, переждать некоторое время и снова заняться тем, что нравится делать. Поэтому там, на суде, я лгал. Мне не поверили. А может, врачи просто слишком по-человечески отнеслись к своим обязанностям и решили, что так будет лучше для всех. Как думаете? Их можно понять. Вот вы бы на их месте как поступили?
— Не знаю. Я не был на их месте.
— Брось, Петруша! Не делай вид, что совершенно лишен воображения! Ты же у нас писатель, хоть и документалист… Впрочем, считай, я тебе подкинул идейку для первого художественного произведения.
Разве не интересно поставить себя на место человека, оказавшегося перед подобным моральным выбором? Признать сумасшедшего сумасшедшим и позволить ему жить, существовать, оставить надежду на освобождение. Или же предать убийцу правосудию и обречь на ожидание неминуемой казни?
— Интересно. Но вы-то не сумасшедший, и сами это признаете.
— Теперь да. Мои апелляции не были приняты во внимание. Адвокат и прокурор — лучшие друзья, а может, даже любовники. Приговор вынесен и обжалованию не подлежит.
Мне было смешно слушать весь этот бред. Какие-то свидетели, мамы, сестры… Как они кричали и плакали, пытаясь разжалобить присяжных! И те, разумеется, поддались. На суде я сидел и улыбался, глядя на весь этот нелепый спектакль. Но, несмотря на молчание, именно я оставался главным действующим лицом на сцене.
Лязгнул замок. В комнату заглянул молодой надзиратель, со значением кивнул на часы. Петр дал знак, что понял намек, и дверь закрылась.
— У нас мало времени, Савелий. Скоро вас поведут обратно в камеру.
— Вам интересно, что я там буду делать? Буду ли я ласкать себя на койке, представляя, как вспарываю ваше брюшко?
Петр фыркнул.
— Нет, если честно, совсем не интересно. Все равно ведь вы этого не сделаете. Вы не из таких. Более утонченная натура.
— Что тогда? Хотите, чтобы я оставил маленькое послание миру в лице ваших читателей?
Писатель задумался.
— Пожалуй, это мысль, — Он пододвинул диктофон еще чуть ближе к решетке. — Надеюсь, вы сообщите им нечто… значительное.
— Никак иначе. — Существо в камере наклонилось к разделяющей их ограде. Свет лампы упал на бритый череп, отразился в блеклых маловыразительных глазах, зрачки которых вспыхнули на мгновение желтым светом, будто мертвые огоньки.
— Вам снились когда-нибудь кошмары? — вкрадчиво прошептал Савелий. — Мне — да. Особенно часто в детстве, как и всем, наверное. По крайней мере, когда я спрашивал у своих знакомых: Адамукайте, Максимова и прочих — они обычно отвечали утвердительно. Ну, пока им было, чем отвечать… Я начинал с малого: воробьи, голуби, другие мелкие твари… Мне было приятно рассматривать, что у них внутри. Потом были кошки. Но с возрастом аппетиты росли, и я не смог вовремя остановиться. И вот теперь я говорю вам, я спрашиваю: чем ВЫ отличаетесь от меня? На самом деле?! Разве вам никогда не хотелось сделать то, что сделал я? И разве не останавливал вас страх? Этот липкий, неприятный, стесняющий вас страх? Мелочная боязнь потерять работу, друзей, семью, стать изгоем в обществе… Так чем же ВЫ лучше меня? Я — свободен, даже сидя в камере. Даже умирая. А вы все — рабы, рабы общества вместе с его дешевой рабской свободой!
Безумец задохнулся в экстазе, оскалив зубы, как бешеный зверь. Руки крепко-накрепко перехватили прутья решетки и тряхнули их с такой силой, что Петр невольно отшатнулся. Неожиданно Савелий сник, хватка его ослабла, а затем сам он медленно отошел назад, чтобы вновь слиться с тенью.
— Все… — прошептал убийца несколько удрученно. — Хорошая глава получится.
— Это точно. — Петр медленно протянул руку и взял диктофон. Выключив его, подобрал с пола кейс и начал неспешно складывать туда бумаги и принадлежности, разложенные на столе.
Пока он был занят бумагами, в комнату зашли двое в форме. Со всеми предосторожностями открыли камеру, заставили осужденного встать на колени и сложить руки за спиной, сковали. Один мужчина пошел впереди, другой позади Савелия. У выхода молодой надзиратель обернулся к Петру:
