И трубка впервые ответила на чистейшем русском языке:
— Да будет так…
Опешивший артист едва не выронил телефон из ладони. Округлившимися глазами он глядел на Айсана, ухмыляющегося отвратительно и гнусно.
— Что я сказал? — прошептал артист.
— Вы сказали — я открыт, будь вместо меня, — мерзко хихикнул Очкарик.
В комнате внезапно стало душно. Сдвинувшиеся стены спрессовали воздух до такой плотности, что дышать им стало физически невозможно, и Аркадий Афанасьевич рванул ворот белоснежной рубашки, безнадежно разрывая нежное кружевное жабо.
— Что это значит? — прохрипел он.
Тадын в ответ гаденько ухмыльнулся, сверкнув клыками, и отодвинулся в сторонку. Проводив его мутным взглядом, Аркадий Афанасьевич вспомнил о зажатой в руке трубке и заорал в нее:
— Что это значит?! Открыт кому!? Открыт кому!?
…в это мгновение, за четыре тысячи километров от гримерки, старая женщина, держа одной рукой включенную «мотороллу», другой привычно уверенным движением перерезала горло черному жертвенному оленю, все это время лежавшему у ее ног. Спутанные ноги животного задергались, отчего прикрученная к ним рогатая голова запрокидывалась все дальше и дальше на спину, расширяя и без того широкую рану, в которую уверенно вгрызался старый нож с костяной рукоятью. Кровь из распахнутого оленьего горла миновала сморщенную старушечью руку, не стала задерживаться на холодной острой стали, а прямиком рванула в микрофон мобильного телефона и, в мгновение ока преодолев огромное расстояние, всей своей силой ударила пожилого артиста, неосторожно оказавшегося у нее на пути, прямо в мозг…
Аркадий Афанасьевич постоял, пошатываясь, а затем, точно нокаутированный боксер-тяжеловес, рухнул лицом вперед.
Отошедший от греха подальше Очкарик с ногами забрался на стол и оттуда, с безопасного расстояния, следил за неподвижным грузным телом старого артиста. Вот по широкой спине, обтянутой белым ситцем рубашки с огромным темным пятном пота вдоль позвоночника, пробежала широкая волна дрожи. Лопатки острыми углами натянули ткань, грозя прорвать, и тут же бессильно опали. Исчезли, как ушедшие под воду акульи плавники.
Очкарик настороженно принюхался и вдруг спрыгнул на пол, мягко, по-кошачьи, приземлившись сперва на руки и лишь затем подтянув ноги. Несмотря на весь свой вес, проделал он это совершенно бесшумно и даже грациозно. Все так же на четвереньках Айсан обошел подрагивающее тело, то и дело наклоняясь к нему правым ухом, будто к чему-то прислушиваясь.
— Помоги встать отцу… — раздался с пола знакомый голос — хриплый, с неуловимым акцентом. Вроде бы тот же самый, которым только что разговаривал Пряников, но в то же время неуловимо иной. Не копия — оригинал.
— Агьа! — радостно завопил Очкарик.
Он проворно перевернул артиста на спину и помог ему сесть. Тот уперся могучими руками в пол и, откинув голову назад, звучно прочистил горло и без всякого стеснения харкнул в стену перед собой. Невероятных размеров плевок влепился в выцветшие обои и тут же стек по ним густой амебоподобной кляксой коричневато-кровавого цвета. В воздухе мгновенно разлился запах табака и гнили.
— Дрянь какая! — недовольно прохрипел Пряников. — Я же просил мне некурящего найти?! Что, в этом паршивом мирке не осталось пары здоровых легких?
— За то время, что ты дал, — лучшее, что ийэ успела отыскать, — виновато повесив голову, покаялся Очкарик.
Аркадий Афанасьевич… нет, кто-то или что-то, похожее на Аркадия Афанасьевича как две капли воды, недовольно пробормотало себе под нос неразборчивое ругательство и попыталось встать. Новое тело все еще слушалось плохо, и если бы Очкарик вовремя не поддержал его, обхватив рукой под мышками, оно бы наверняка рухнуло обратно на пол. Все еще недоверчиво поглядывая на вновь обретенного отца, Очкарик робко спросил:
— Агьа, это правда ты? Мы вернули тебя?
Тот в ответ попытался отвесить нерадивому отпрыску подзатыльник, но быстро перестал бороться с непослушной рукой и лишь спокойно пообещал:
— Встану на ноги — шкуру с тебя спущу… и с бабки твоей… Чтобы знали, каково мне сейчас…
Ничего не ответив, Айсан ощерил в улыбке мелкие острые зубки, и глаза его за стеклами очков влажно заблестели. Он крепче обнял своего агьаны и осторожно потащил его в кресло. Предстояло еще каким-то образом утрясти вопросы с организаторами концерта, врать, что «звезде нездоровится», но теперь, когда отец был здесь, рядом с ним, шумно дыша своими новыми, хоть и больными легкими, все казалось несущественным и мелким. Хотелось потереться носом о щетинистую щеку нового отцова лица, но он знал, что запах еще долго будет «чужим», и вместо этого лишь похлопал его по спине и сказал:
— Хорошее тело, большое! Годное! Долго жить будешь, агьа!
— Тело дрянь, — Отец вновь шумно откашлялся и выплюнул из себя огромный сгусток табачно-кровавой слюны — Курил он много шибко. Рак у него. Он и сам бы лет через пять истлел, а со мной так за год спичкой сгорит… — Дрянь тело, — покачав головой, повторил он.
— Год — долго, — глубокомысленно заметил Очкарик, усаживая медленно оживающего агьяны на престарелый диван. — За год другое тело подберем. Втроем шибко быстрее работать будем!
— Подберем, подберем, — устало прикрыв глаза, прошептал бывший Пряников, — У него книжка записная в сумке — цапни-ка ее, дай мне… Уж кто-нибудь из его друзей-лицедеев должен быть здоровым, так думаю…
Очкарик быстро сбегал за сумкой, выпотрошил, извлек маленькую, коричневой кожи «записнушку» и бережно вложил ее в раскрытую ладонь отца. Тот приоткрыл один глаз, бегло пробежал мутным взглядом по мятым страницам, испещренным различными именами, фамилиями, прозвищами, домашними адресами и телефонами. Пасты, которыми наносились пометки, были разноцветными, от выцветше-черной, до свеже-зеленой, а вот почерк — всегда одним и тем же, мелким, сжатым и компактным. Вяло пошелестев страницами, в конце концов остановился на одной из самых первых.
— Вот, на-ка. — Рука, действующая уже гораздо увереннее, бросила книжечку Очкарику. — Давай с этого начнем… Талантливый мальчик, пародист… Он, помнится, передачи разные озвучивал, даровитый, да и форма у него — не чета этому…
В конце фразы он пренебрежительно хлопнул себя ладонью по отвисшему брюху. Силы возвращались к нему все быстрее и увереннее. Очкарик с интересом заглянул в книжечку и присвистнул.
— Высоко берешь, однако! Этого на тысячу баксов не поймать — не того полета птица. Он, говорят, роль за миллион долларов завернул, из-за каких-то своих личных убеждений…
— Это хорошо, — довольно прошептал бывший Пряников, вновь прикрывая глаза. — Чем упрямей душа, тем тело крепче. Пометь его, на недельке начнем обрабатывать… А сейчас, давай-ка, тащи меня к главному… будем конфликт улаживать…
Через минуту Очкарик вел его, шагающего еще не слишком уверенно, но уже вполне самостоятельно, на встречу с директором концертного зала. На столе в гримерной осталась дожидаться своего часа коричневая записная книжка. На раскрытых страницах среди множества разномастных записей и пометок выделялась одна, жирно обведенная синей пастой: имя и фамилия.
Те же самые, что были написаны на плакате, висящем на двери гримерной, с которого мрачный молодой красавец грозил зрителю огромным черным пистолетом.
Виктория Земскова
Перевертыши
В моей жизни все изменилось, когда в один прекрасный день мама протянула мне письмо.
Письмо — не письмо, его так даже назвать сложно, просто несколько строк, выведенных округлым почерком на белом листе с твердыми краями, о которые легко поранить руки. Поэтому я осторожно взял его и поднес ближе к глазам. У меня с детства сильная близорукость, в школе стеснялся носить очки, и из-за этого развилась привычка читать слишком близко. От листика приятно пахло солидностью и большими деньгами. Я еще раз осторожно понюхал его (разумеется, бумага ничем не пахла, это разыгралось воображение) и прочитал письмо.
Вольдемар!
Пишет тебе дедушка, который до недавнего времени даже не подозревал о твоем существовании, как, наверно, и ты о моем. Я стар и немощен, и нуждаюсь в компаньоне. Если ты не побрезгуешь мною и скрасишь мои последние дни, а их, несомненно, не так уж и много осталось, я завещаю тебе, как единственному наследнику, свое состояние. А это несколько миллионов и еще кое-какая недвижимость, разбросанная по стране.
Твой дедушка.
Я обрадовался. Несколько строк в один момент превратили меня из байстрюка и полного безнадеги, Мистера Никчемность, которому ни на что не следует рассчитывать, в молодого наследника. Перед глазами закружились соблазнительные картины из жизни баловней судьбы, подсмотренные в маминых сериалах. Обязательный белый костюм, пробковый шлем — только на кой он мне сдался; сигара — начну курить; золотые перстни, длинные ногти на мизинцах; а также девочки секси, пати и прочие радости жизни. И вскоре мни предстоит занять место в этом праздничном параде; стоит лишь провести несколько дней, ну, может, недель, или на худой конец пару-тройку месяцев в обществе дедушки, ведь старик сам написал, что жить ему осталось недолго. Нужно торопиться, вдруг он себе-еще какого-нибудь внука отыщет, еду прямо завтра.
