— Правда, — сказал я, подняв перебинтованную руку. — Могу показать, если не веришь.
Мы так увлеклись нашим разговором с Печатником, что я и забыл, что нас вообще-то трое. Потому когда Моровой вдруг остановился и стал быстро и шумно втягивать носом воздух, я напрягся. Худой Федя походил на гончую собаку, которая сошла с ума.
— Гребаные туристы, — сплюнул на землю Печатник.
— А что происходит? — удивленно спросил я.
— Да смерть чует. Ты же знаешь, про его хист.
— Ну да.
— Вот пойдем, поглядишь.
На самом деле пришлось чуть ли не бежать. Потому что Моровой сорвался с места и помчался по одному ему известному маршруту. Целью его была огромная толпа, сгрудившаяся вокруг кого-то. Федя принялся расталкивать людей, но при этом чужане не обращали на него внимания. Как и на нас.
Моровой замер над тучным мужчиной, который лежал на брусчатке и держался за сердце. Рядом причитала его жена.
— Доктор! Есть ли среди вас доктор⁈
Судя по недоуменным взглядом, вокруг собрались айтишники, таргетологи, молекулярные диетологи, дата-журналисты, эстетики, но ни одного терапевта или кардиолога. А еще трое рубежников, один из которых жадно склонился рядом с умирающим.
Моровой внезапно задышал часто-часто, в унисон с толстяком. А когда последний вдруг затих, Федя шумно втянул в себя воздух. Подобно заключенному, который выходит из тюрьмы, отбыв срок.
— Сегодня хотя бы без жести, — сказал Печатник. — А то бывает, что как подорванный к аварии несется или еще что такое. Понимаешь, Матвей, после многих лет рубежники становятся заложниками своего хиста. Вроде наркоманов.
Самое интересно, я понял, о чем он говорил. Потому что первым желанием было кинуться к толстяку и влить в него частичку хиста. Чтобы спасти его. Чтобы он продолжал травить себя в неограниченных количествах холестерином и трансжирами, но умер просто не здесь. Не сделал я это по двум причинам. Меня никто не просил о помощи. И второе — в данном случае мой хист шел вразрез с промыслом Морового.
Федя поднялся на ноги, счастливо улыбаясь. Как бес, выпивший утром первую стопку водки. И от его довольного вида меня передернуло. Да и Печатник, судя по всему, испытывал похожие эмоции. Потому что Федя тут же смущенно заторопился к выходу. И что любопытно, на нас по-прежнему не обращали внимания чужане.
А ведь если подумать, Морового даже искренне можно пожалеть. Он не выбирал хист. Ему его передали. Как там, от деда к отцу, от отца к сыну? И судя по тому, что передавали добровольно, все из рода Моровых тоже не обрели счастья в бытности рубежниками. А еще вопрос, во сколько же они заводили детей?
Печатник на ходу остановил машину — крохотный KIA Soul с уставшей девушкой за рулем — и мы расселись. Моровой впереди, мы с Печатником позади.
— Как у тебя ловко выходит с чужанами обращаться, — не смог я скрыть своего искреннего восхищения.
— Привыкнешь, и сам также делать будешь. Даже внимания не обратишь. Я если захочу, она сейчас в отбойник повернет. И не поймет, что против своей воли это сделала. Более того, помнить ничего не будет.
Походило на правду. Потому что женщина вела себя если не как робот, то как человек, попавший под влияние сильного гипнотизера. Даже вопроса не задала, что это за люди сели к ней в машину и зачем она везет их по указанному адресу.
— Воевода говорил, что если чужанина убить или покалечить, то он меры примет.
— Слышал, Федя, оказывается чужан трогать нельзя!
Моровой лишь криво усмехнулся, но ничего не ответил. Я же начинал злиться. Чувствовал себя сейчас котенком, которого то лакомством угостят, то в обоссанную тряпку ткнут. То есть, у меня отсутствовало полное понимание ситуации. Благо, Печатник оказался нормальным мужиком, тонко чувствующим собеседника. По крайней мере, мне так показалось.
— У рубежников с чужанами всегда отношения простые были. Мы говорим, они делают. Иногда получалось с перегибами, когда целые королевства гибли из-за вероломства одного рубежника. Это уже товарищи постарше рассказывали. Да только все к Большой Войне и привело. Мы ее знаем, как Вторую Мировую.
Я посчитал. Если Печатник стал рубежником лет сорок назад, то родился он уже после Великой Отечественной. Так что да, наше сознание относительно войны почти не отличалось.
— Вот и решили, что чужане отдельно, а мы отдельно. Тогда, к слову, и темную магию запретили. В общем, настала тишь да гладь, да божья благодать.
Он посмотрел на меня и хохотнул. И Моровой прыснул, тоненько, явно боясь рассмеяться в открытую.
— Да ничего не настало. Рубежники все так же творят, что хотят. Только теперь себя сдерживают. К тому же, над главными чужанами пригляд княжеский есть. Чтобы их не трогали. Только в открытую сказать не могут, что, дескать, делайте, что хотите. Вот и придумали разговоры про эти меры. Нет, если кто с ума сойдет, как тот же Врановой, да начнет вурдалаков поднимать и чужан выкашивать, то цацкаться не будут. Это уж точно.
Я тяжело вздохнул. Тяжело, потому что вместо ясных и рабочих законов опять получил «понятия». Мол, есть определенные правила, но если ты очень хочешь, то можешь их нарушить. Главное, чтобы никто не видел. Потому что ты привилегированное сословие и вообще все так делают. Мне даже подумалось, что в этом плане рубежники совсем не отличаются от чужан.
А еще стало страшно. От осознания своей безнаказанности. Какие моральные ориентиры ведут остальных рубежников? Что заставляет их не измываться над обычными людьми? Ведь если взять одного психопата из «наших» и представить, что он может натворить…
Мы доехали почти до того места, где я прошел сквозь стену и познакомился с вэтте. Только остановились чуть дальше. Мы выбрались наружу и отошли в сторону. Я не выдержал и обернулся, чтобы посмотреть на женщину-водителя. Она вертела головой, даже пыталась разглядеть табличку с названием улицы на доме. Потому что искренне не понимала, как здесь очутилась. Тогда как Печатник с Моровым и вовсе забыли о ее существовании.
Правда, стоило мне оказаться в Подворье, как я тоже перестал думать о незадачливой чужанке. Но что самое любопытное — как резко раскинулось передо мной полное рубежников, нечисти и всякой магической чепухи место. Вот мы просто шли между двух домов, но стоило преодолеть какую-то неведомую преграду, как все изменилось. Зашумело, загалдело, замелькало.
Значит, тут существует нечто вроде магического барьера, ограждающего чужан от проникновения в Подворье. И что еще самое интересное, барьер именно настроен на центральный вход. Потому что путешествуя сюда через подземный коридор вэтте, я ничего подобного не чувствовал.
А еще, теперь, оказавшись в самом сердце Подворья, я понял, что это практически целое поселение. Из окна чухонской нечисти я не видел всего масштаба магической выборгской деревушки. К примеру, чтобы пройти до той самой темницы, куда беса водили на экскурсию, надо было преодолеть метров восемьдесят. Снаружи же кажется, что тут простой небольшой двор, только и всего.
— Вон там вэтте, если хочешь что-то купить или продать, то лучше к ним, — рассказывал мне Печатник.
К слову, дом вэтте оказался самым большим из всех. Более того, будто состоял из других разных домов.
— Та крохотная изба — это книжная клеть. Там главная книга, Толковая. Да и вообще много всего разного есть. Про нечисть, рубежников, историю. Не такая большая, как в Петербурге, конечно, но и то неплохо. Вот та нечисть — это чудь белоглазая. Любую вещицу тебе на заказ выкуют или украшение зачаруют. Но себе на уме. Никогда не знаешь, в каком настроении они. И аккуратнее с ними, не смей обидеть. Памятливы и меж собой общаются. Поссорился с одним, поссорился со всеми.
Я с любопытством рассматривал облаченных в сшитые шкуры человечков, не больше метра, с белыми, словно седыми волосами. Они важно, с явным чувством собственного достоинства, ходили недалеко от своего дома в Подворье. Интересно, почему белоглазые? С виду обычные.
Один из них заметил, что я на него пялюсь самым беззастенчивым образом и громко цыкнул. А Печатник тут же за руку меня потянул. Это че, даже смотреть нельзя? Вот тебе и дела. Я всегда считал, что в пищевой цепочке идут чужане, следом нечисть и наверху покоятся рубежники. Жизнь в очередной раз преподнесла сюрприз.
