На третий раз мой медиум казался еще более утомленным, чем накануне, и мне даже стоило немало труда уговорить его прийти. Это происходило накануне Рождества. Целый день я был в разъездах, обедал где-то в гостях, но мысль о предстоящем меня не покидала… К вечеру поднялась вьюга, меня уговаривали немного переждать, но что-то меня толкало скорее домой… Медиум несколько опоздал и пришел около полуночи. Он почти ничего не говорил и дрожал от холода. Он показался мне еще бледнее и худее обыкновенного. Я ему дал несколько отогреться и затем повел его на место. На этот раз он не сел, а скорее упал в кресло, побледнел и впал в транс. Я сел за свой столик и уставился в занавеску. Прошло каких-нибудь десять минут и… оттуда вышла женщина и остановилась в шагах четырех передо мной. Это была «она», с ее чертами лица, во всех красках, в том самом платье, в котором я привык ее видеть в последнее время… Она простояла передо мной совершенно неподвижно и безмолвно несколько секунд и затем скрылась за занавеской.
Не сумею вам сказать, что я испытал в это время; я не помню… но, когда она исчезла, я весь обратился в непреодолимое желание увидеть ее вторично… «Еще раз покажись, — говорил я, глядя туда, — покажись еще раз, прошу тебя!»… Чем более усиливалось желание, тем более вздувалась занавеска… и вдруг, не помню как, она отвернулась вся и я увидал такую картину. Медиум глубоко спал, раскинувшись в кресле, а она стояла позади его, как будто на каком-то возвышении, круто загнув голову лицом к потолку, и через несколько секунд ушла вся, как дым, в голову медиума…
Григорий Григорьевич нервным взмахом руки показал, как «она» исчезла и на мгновение задумался…
— Занавеска упала. Я стал просить ее явиться в третий раз, но на это неизвестно кому принадлежащий голос мне отвечал: «Больше ничего нельзя… Проси Бога: молись Ему и, может быть, Он тебе откроет то, чего ты так много желаешь…» Тогда я разбудил медиума. Он был весь в поту и казался страшно измученным.
— И вы думаете, спросил я, что это была «она»?… Так сказать, ее дух?
— Вот в этом-то и дело, в этом-то и величайшая задача! Чтобы убедить меня в том, что это явление имело духовное происхождение, надо было, чтобы она заговорила, а она молчала: а голос, который я слышал, раздавался из-за занавески и на ее голос не походил. Вот, если бы мне удалось этого достигнуть, я бы считал это величайшей «милостью»… Для меня был бы разрешен страшный вопрос о смерти… Я все-таки верую, я глубоко верую, но у меня есть какое-то сомнение… И Фома ведь сомневался… Не смерть, смерти я уже не боюсь, а меня смущает «умирание»… Вот в чем вопрос… Как из одного положения, из одной оболочки, человек переходит в другое?.. «Они» одни могут только объяснить это…
После этого Андрей Иванович стал дополнять рассказ Григория Григорьевича некоторыми подробностями о спиритизме, и разговор опять сделался общим. Говорили о том, что духи иногда приносят с собой разные предметы, главным образом, цветы. Говорили также, что из медиума в состоянии транса иногда исходило какое-то «существо», которое в его же формах, т. е. медиума, могло являться единовременно в другом месте… Вследствие общего разговора в столовой стало шумнее; слушая их и вдумываясь в их рассуждения, я в то же время испытывал странное раздвоение мысли. С одной стороны, я старался объяснить себе более или менее правдоподобно невозможные явления, о которых мне рассказывали, и душевное состояние рассказчиков; с другой стороны, возбужденное воображение рисовало мне нечто невозможное и дикое… Фантастическая струна зазвенела в моей душе, странные образы слетелись на этот призыв и перед моим духовным взором развертывалась совсем другая волшебная картина…
V
— Все то, что мы вам передали, — сказал Андрей Иванович, — вам кажется, конечно, невероятным; но если бы мы оба положили свои руки на ваши и вдруг пятая вас бы коснулась, поверили ли бы вы?
Я отвечал, что это зависело бы от обстоятельств…
— Если бы мною завязанный узел на веревке развязался в моих руках, я бы еще поверил…
— Для медиума все возможно, — сказал Григорий Григорьевич, — он действует в непонятной нам области…
— Но не будем, однако, терять времени, — добавил он, — мы все трое одинаково настроены, и я уверен, что мы что-нибудь увидим. Вы согласны сесть?
Откровенно сказать, именно потому, что я был «настроен», мне хотелось отклонить опыт до следующего раза, но искушение было еще сильнее и продолжало вести меня по этому фантастическому пути. Мы встали и пошли в другую комнату. На часах пробило полночь…
Комната, в которую мы вошли, была несколько менее столовой и освещалась одним окном, заставленным высо-ким экраном. Сквозь небольшие промежутки, между краями экрана и рамы, пробивался слабый свет белой петербургской ночи, омраченной дождливой погодой. На ломберном столике, находившемся у одной из стен, горела свеча. В меблировке комнаты не было ничего примечательного. Большой стол с бумагами, несколько шкафов со стеклянными и глухими дверцами; в одном углу, на открытой вешалке, висело завернутое в простыню платье. Хозяин поставил посередине небольшой четырехугольный стол и три стула и сказал:
— Ну что ж, господа, можно садиться?
— Да, сядемте, сядемте, — отвечал Григорий Григорьевич с нервной торопливостью.
Я сел против Григория Григорьевича. Андрей Иванович затушил свечу и сел сбоку.
Было настолько темно, что, несмотря на небольшие размеры стола, я не видел сидевшего напротив меня Григория Григорьевича.
— Что же вы не даете ваши руки? — спросил я его.
— Обождите, — отвечал он из темноты. — Я молюсь… Помолитесь и вы; помните, к какому страшному делу вы приступаете!..
Я не мог удержаться от раздражения при этих словах…
— Не примешивайте Бога, — возразил я ему, — мне кажется, что Бог тут не при чем. Оставим Его в покое.
— Я всегда молюсь… — отвечал он и положил свои руки на мою.
Руки Андрея Ивановича скоро похолодели и стали едва заметно вздрагивать. Все мы молчали, погрузившись каждый в свои мысли. Медленно шла минута за минутой…
Хотя мои глаза и освоились несколько с темнотой, но все-таки я видел очень мало. Очертание неподвижных предметов сливалось с темнотой и определить точные границы каждого из них было трудно; в темноте всегда кажется, что они перемещаются то в одну, то в другую сторону.
Все было тихо и даже самый легкий скрип не нарушал тишины. Даже дыхание моих товарищей едва было слышно. Наконец, в комнате стало темнее. Отчего это произошло, не знаю, но знаю только, что изо всех окружающих предметов я стал различать с трудом только белое пятно простыни. Это была та фантастическая темнота, на фоне которой воображение рисует всевозможные картины, одну причудливее другой, где нет ни начала, ни конца, потому что взор делается бессильным найти их. Осязание и в особенности слух становятся особенно чувствительны и ловят такие ощущения, который при свете были бы незаметны.
Иногда, вследствие напряжения взгляда, передо мной мелькали тонкие светлые круги, которые тотчас же и исчезали, — явление обычное в темноте.
Прошло более часа… Андрей Иванович несколько раз тяжело вздыхал, руки его нервно вздрагивали… Тогда я, с согласия обоих, переменил положение рук и положил их сверху. Прошло еще около получаса. От напряженного внимания и волнения я начал чувствовать усталость…
Вдруг что-то тихо заскрипело и застучало.
— Кажется, начинается, — сказал Григорий Григорьевич.
Никто не отвечал… Я встрепенулся, с усилием сбросил овладевшую мною усталость, с твердой решимостью бороться против охвативших меня ощущений и не принять какое-нибудь простое явление за сверхъестественное. Ощущения эти невидимым кольцом носились вокруг меня в окружающей тьме, и это кольцо становилось все уже и уже… Я уже слабо боролся; желание ничего не испытывать и ничего не видеть все более и более побеждалось роковым стремлением к таинственному, неизведанному; эта тьма притягивала меня, как болото засасывает неосторожного путника… Прошло еще полчаса… Еще минута и… Но Андрей Иванович встал и сказал:
— Я думаю, что довольно. Вы, вероятно, утомились для первого раза; да и вряд ли сегодня что-нибудь бы вышло.
— Досадно, — сказал Григорий Григорьевич.
И когда зажгли свечу, то я по лицу его убедился, что ему действительно было досадно. Мы вышли опять в столовую, и я вздохнул с облегчением.
Григорий Григорьевич обвинял хозяина в неудаче сеанса.
— Вы недостаточно сосредотачивались, — сказал он. — Сегодня все мы были так настроены, что наверное что-нибудь бы вышло.
— Я действительно виноват, — сказал Андрей Иванович. — Я чувствовал, что впадаю в особенное состояние, но удерживался от этого. Я боялся, чтобы мои движения в состоянии транса не произвели неприятного впечатления на нашего гостя.
