Закончив с заплатой, я спустился вниз и вошел в дом. Где-то слышались женские голоса. Двигаясь на звук, я дошел до кухни, рядом находилась комната, в которой обитала Марина. Дверь была закрыта, я заглянул в замочную скважину, затем приложил к ней ухо. Твердым бесстрастным тоном бабушка уговаривала Марину взять себя в руки, поспать немного. Полоумная же, всхлипывая, твердила какую-то нелепицу:
— …под ногами… наступишь на него в потемках, а он холодный… в ногу вцепится и сосет…
Сверху донесся встревоженный голос матери. Я выпрямился и поспешил к ней, она стояла на лестнице:
— Что случилось, Андрюша?
— Я и сам не знаю. Кажется, у Марины истерика.
— О, бедная…
— Бабушка с ней.
— Хорошо, это хорошо… Ты, пожалуйста, передай, что я на завтрак не спущусь. Хочу еще полежать. Хорошо, милый?
— Да, мама.
После этих слов она вернулась в свою спальню.
— Анна что-то сказала? — Из столовой появилась бабушка.
— Она передала, что не спустится на завтрак.
— Хорошо, я зайду к ней. А вы, — она остановилась и смерила меня неприятным взором, — ступайте в кабинет и ждите меня там.
Отвыкнув от такого обращения, я все же повиновался. Бабушка поднялась по лестнице, я — следом за ней. Она остановилась у двери в спальню матери и проводила меня глазами. В кабинете было довольно светло, в большое окно глядело утреннее солнце. Нечасто я бывал здесь в одиночку, бабушка очень не любила, когда кто-то без ее ведома брал книги…
— Надеюсь, вам есть что сказать в свое оправдание. — Бабушка вошла и притворила за собой дверь.
Я смог ответить только обескураженным взглядом.
— В коридоре сегодня было очень накурено, а вы, похоже, забыли, как я отношусь к курению в моем доме. К тому же ваша мать больна, и от табачного дыма у нее мигрени. Поэтому в том, что вашей матери сегодня хуже, целиком повинны именно вы и ваши проклятые вредные привычки. Я ненавижу, когда в помещении курят. Я ненавижу эту вонь дешевого русского табака. Если я еще раз… — Она вдруг осеклась и опустила палец, которым грозила мне. — Что ты так смотришь?
Наверное, я побелел. Я почувствовал, как кровь отхлынула с лица, а глаза, кажется, полезли на лоб. Восемьдесят четыре года, а она совсем не изменилась. И это «если еще раз…» тоже осталось прежним. Я помнил этот тон, этот вздернутый сухой палец, и уж конечно, помнил… подвал.
— Что? — Бабушка смутилась и отступила на шаг.
— Я курил отцовские папиросы… Или нет, это было раньше, и отец был в отъезде. Я испортил одну из твоих книг. Как можно было такое забыть? — пораженный, не обращая внимания на бабушку, я двинулся прочь. У выхода она окликнула меня:
— Это валялось на полу у твоей комнаты. Надеюсь, мы поняли друг друга насчет курения, потому что…
Я оглянулся, увидел свою сломанную зажигалку в ее руке и вышел, не дослушав.
Подвал.
Я на долгие годы сумел избавиться от самого ужасного воспоминания детства. А ведь бывало, мальчишкой я не мог уснуть, думая о том, как сидел в подвале. Мама потом рассказала, что меня вытащили в обморочном состоянии и никак не могли привести в чувство. Еще несколько дней я ходил по дому, как тень, боялся разговаривать с людьми и без повода начинал плакать. Мне было тогда одиннадцать. Случайно ли, нарочно ли, но я закапал чернилами страницу книги. Бабушка была в ярости. Помню, как она кричала и волокла меня по коридору: «Никакого ужина! Ночь проведешь с крысами!» Мама была на кухне, она увидела меня, и столько ужаса и сочувствия было в ее глазах! Почему же она не остановила бабушку?! Ступеньки ударили по копчику, за спиной захлопнулась дверь. Меня заперли в подвале, в непроглядной мгле. Я побаивался крыс, мама говорила, что слышала несколько раз, как они по вечерам скребутся внизу. Но отец недавно разложил повсюду отраву для грызунов и не нашел ни одной мертвой тушки. Так что, думал я, папа победил крыс, и они ушли. Поэтому, утерев слезы, шмыгая носом, преисполненный жалости к себе, я пополз вниз в поисках хранящегося где-то здесь варенья. Правда, нащупав какие-то банки, я так и не смог ни одну открыть. Неудача усугубила мое горе. Но все это было не страшно. Совсем-совсем не страшно. По сравнению с тем, когда во мраке, где-то у самой лестницы послышались звуки. Что-то копошилось там, фыркало… Конечно, я вспомнил о крысах и едва не закричал. Я залез в самую глубь подвала, и какое-то время все было тихо. Но потом я расслышал, как оно ползет ко мне. Оно дышало. Очень тихо, но во тьме его дыхание казалось оглушительным, в нем была какая-то влажная хрипотца. Так дышат дети с насморком. Я плакал, стискивая зубы, а эта тварь становилась все ближе. Мне было холодно, я полулежал на земле, служащей здесь полом. Про себя я молился Богу и звал маму. Мне кажется, я просидел так многие часы. Я знал, что это существо уже рядом. Судя по звукам, оно возилось у самых моих ног. И в какой-то миг оно коснулось меня. Маленькая ладонь осторожно тронула меня за локоть, я почувствовал крошечные пальцы, сухую мягкую кожу… О боже, ладонь была ледяной! Холоднее льда! В любом случае, больше я ничего не помню. Ближе к рассвету мама спустилась в подвал и нашла меня, я лежал без сознания. Всю левую руку ниже локтя покрывали маленькие синяки. Похоже было, что я изо всех сил щипал себя.
Двадцать лет прошло. А воспоминания яркие, будто заново пережил. Я валялся на кровати в своей комнате и смотрел в потолок. Точнее, не в своей комнате, а в бывшем кабинете отца. В моей старой комнате сейчас… ох, и там что-то странное. Со вздохом я встал и направился в спальню матери. Она отозвалась на стук, но я не расслышал слов, голос был таким слабым… Я приоткрыл дверь, не заглядывая:
— Мама, это я.
— Входи, дорогой, что случилось? — Она чуть приподнялась на кровати. Я подошел ближе, поправил ей подушку и присел рядом. Здесь пахло хворью.
— Не знаю, мам, — помолчав, сказал я.
— Ну, говори уж, раз пришел.
Я посмотрел на нее, и ком встал в горле. Понятно, что ей скоро шестьдесят, но как же это поразительно и страшно — вдруг замечать, что твоя мама превратилась в старушку. И дело не только в отекшем лице, больных слезящихся глазах и морщинах вокруг них. Она устала.
— Что-то происходит, — я перевел взгляд на луч солнца, ползущий по одеялу, — но я никак не возьму в толк, что именно и даже… когда именно.
Я замолк, мама не проронила ни звука. Пришлось продолжать.
— Прошлой ночью… — Я запнулся. — Мама, ты помнишь тот случай? Бабушка оставила меня в подвале из-за того, что я запачкал книгу…
— Конечно, помню. Я глаз тогда не сомкнула!
— Ты помнишь, что я рассказывал потом?
— Ты говорил о крысах, кажется…
— Нет, мам.
— Ну, тогда я не помню. В любом случае, у тебя был шок…
— Мама, я рассказывал тебе о звуках, которые слышал в подвале, и это не были крысы.
— Ты был так мал, Андрей, да и сколько лет прошло!
— Этой ночью я слышал в коридоре те же звуки. Ну, или почти те же… И Марина что-то такое говорила; мне кажется, она тоже видела или слышала!..
— Успокойся, Андрюш. — Она положила теплую ладонь поверх моей. Мне хотелось плакать. Бессилие разрывало изнутри. Мы долго сидели в тишине. Мама гладила мою руку. Я подумал, что больше ничего не услышу, да и сам не знал, что сказать, поэтому решил уйти. Но мама неожиданно заговорила:
— Знаешь, этот дом стоит на болоте. В свое время болото осушили и засыпали. Но что-то такое здесь осталось. Твой отец не знал про болото, когда ему выделили землю. Он вообще о многом не знал. — Она резко прервалась, и я поднял, наконец, глаза. По щекам ее стекали слезы. Я ждал.
— Здесь обитает память, сынок. Понимаешь? Злая память. Есть вещи, которые должны были умереть, но они живут. А твой отец… он был хорошим человеком. Жестоким, но хорошим.
— Мам, я вообще не понимаю…
— Все, Андрюш, иди.
Я поднялся в недоумении и досаде. Я не знал, как себя повести.
— Нет, постой, Андрей, — Мама утерла слезы, — Ты плохо спишь? Вот возьми, это успокоительное, две таблетки подействуют как снотворное.
И, взяв с тумбочки, протянула мне пластинку с таблетками.
— Возьми, — повторила она настойчиво, — И, Андрей, то, что я тебе сказала… Это безобидно. Это просто память.
Потом я сидел в комнате один, обедал с Мариной и бабушкой в тишине, латал крышу. Все в каком-то отупении, отрешенности, заторможенности. В сон не клонило, разве что солнечный свет казался ярким до рези в глазах. К концу дня я здорово утомился и уснул сразу после ужина, без всяких таблеток. Разве что проснулся засветло с головной болью и промучился около часа или двух, ворочаясь без сна.
Мрачный, с кислой миной на лице, я снова поднялся раньше всех. Перехватил бутерброд на кухне и опять полез на крышу. К обеду я уже закончил и сидел на крыльце с сигаретой, размышляя, за что теперь взяться. Покосить лужайку, выкорчевать гнилой пень, подправить сарай… Я придумывал дела и занимался ими, не давая себе отдыхать. Так миновал день. Заторможенность прошла, но осталось чувство отчужденности. Несмотря на всю свою деятельность, я словно вернулся в состояние, которое переживал после развода с женой. Я еще не мог уяснить, что означают совершенные мной открытия, и будут ли они иметь последствия. Дни были похожи друг на друга. Иногда бабушка посылала меня в поселок прикупить свежего молока, хлеба и масла, обычно это делала Марина, но в последнее время она стала совсем плоха, отсиживалась в своей каморке около кухни. Мама спускалась все реже. Если бы не мое присутствие, бремя хозяйства полностью легло бы на плечи бабушки. С ней мы почти не разговаривали. Несколько раз по вечерам я принимал успокоительное, чтобы крепче спать. Сны мои тогда были зыбкими, но продолжительными, их содержание почти не сохранялось в памяти, оставляя после себя только след тревоги и подавленности. Помню, что пытался вырваться, но кошмар только гуще налипал на меня. Где-то все громче с каждой ночью кричала женщина. И однажды я проснулся.
