Александр хотел накарябать на клочке тетрадного листа несколько строк, непослушной рукой взял карандаш, но тут же выронил его.
— Твою мать, — махнул он ладонью с раздражением. — Рук не чувствую. Чтоб записать, нужны руки… а они болят, как от артрита. Надеюсь, санитар мазь какую-нибудь даст. Думай сам, может, сочинишь. Только пусть это будет не слезоточивая чушь, а стилизация под древнюю балладу.
— Ты не поверишь, я так и хотел, — просиял Тимур.
И такой неуместной была его радость среди гор непогребенных трупов, что Данилов не знал, отчего ему сильнее хочется кривиться.
Пока они копали, хоронили и разравнивали землю, с юга пришли новости о том, что Бесфамильный не сдался даже перед превосходящими силами и погиб в бою, сгорев в подбитом танке, пытаясь прорваться из окружения.
Не оправдали себя надежды на то, что все насильно забритые крестьяне все как один сдадутся, когда лишатся командиров. Не все. Многие бросали автоматы и поднимали руки, но другие отстреливались до конца. Самых упертых ловили по лесам, и явно выловили не всех.
Точно также не сдались экипажи заваленных танков, а тоже отстреливались до предпоследнего патрона. Не из самурайства, а, скорее, из страха перед жуткой смертью в плену, в которой они не сомневались.
И все же это была победа, полная и относительно малой кровью.
Через день вернулась победоносная армия и привела еще больше пленных для «Доброго лагеря», и рабочих рук стало с избытком. Теперь оставался только Алтай и Заринск, говорили все в этот день у костров.
* * *
В эти дни после победы Демьянов только отмахивался в ответ на поздравления. И хмурился, когда видел признаки бурной радости на лицах.
Не у всех эти признаки были. Все-таки город потерял пятую часть мужского населения, и почти в каждой семье было горе. Но и те, кто хотел отметить триумф, имелись.
Уже человек десять были задержаны на улице, как говорится, в сиську пьяными. Одни из них, разведчик и истребитель танков по фамилии Мельниченко распевал песни на украинском языке, лез ко всем то драться, то обниматься, а когда был в хорошем настроении, хвастался, как подбил с корешем Антоном здоровенный танк из двух РПГ-29 «Вампир».
Но горе тому, кто, вместо того чтоб сразу восхититься их мужеством, задавал хоть один вопрос. «Ах ты, сука, не веришь?». «По мне не скажешь, что я могу, да? Ах ты тварь такая…». Хомяк сразу зверел и лез в бучу, и, в конце концов, оказался под замком, успев подбить кому-то глаз. Сам Караваев, как примерный семьянин, естественно, находился в этот момент с женой, и на признание своего геройства ему было наплевать.
Остальных пьяных, которые не вели себя так агрессивно, Демьянов распорядился отправить отсыпаться в уцелевшие дома, а не на гауптвахту. Он сделал заметку в блокноте: «Отметить отличившихся. Но без помпы».
Он сам настоял, чтоб не было ни праздника, ни тостов, ни салюта. Для майора это была победа с оттенком горечи. Нечем гордиться. Поубивали много таких же русских людей. Пусть обманутых, или продавшихся за кусок хлеба, или запуганных, но, по большому счету, ни в чем не виноватых.
Что-то именно после этого в нем надломилось. Хотя вроде бы и надламываться уже было нечему.
— Теперь я понимаю, почему нас не бомбили. Мы своими руками выполняем план по собственному истреблению, — сказал он Владимиру, когда Городской совет собрался на свое внеочередное заседание. Оно проходило в простой палатке, разбитой там, где еще несколько дней назад был центр города.
— Что мы будем делать дальше? — первым нарушил молчание Колесников. — Собирать армию и добивать гадов?
— Пункт 1. — обустройство временного жилья и оказание помощи пострадавшим. Пункт 2. — инвентаризация и сбор урожая. Пункт 3 — сбор войска и ответный удар. Именно в такой последовательности, — настойчиво сказал Демьянов. — Что касается Заринска… У меня есть для вас сообщение от нашего агента. Топор передает, что там у них народное брожение. Вызванное гибелью Сейчас даже камешек может запустить лавину. Я собираюсь прибыть туда лично. На вертолетах. С собой возьму максимум тридцать человек. Мы должны любой ценой убедить их сдаться.
— Лично? — переспросил Залесский.
— Это самоубийство, Сергей Борисович. Эти Ми-8, которые мы захватили в Манае, того и гляди развалятся, — напомнил Богданов.
Чтоб не щеголять глазницей с мертвым глазом, бывший сурвайвер ходил с повязкой, как пират. Он не на шутку разозлился, когда кто-то сказал, что он вылитый Моше Даян — израильский генерал. Ему было бы приятнее, если б его сравнили с Кутузовым.
— Вообще, это похоже на ловушку, — предположил Масленников. — Кто он такой этот Топор, чтоб ему доверять?
— До сих пор его информация о силах и планах Сибагропрома была точной. Он очень помог нам с устройством засад.
— У него может быть своя игра. Я этому психу не доверяю, — упрямо твердил Владимир.
— Да, это риск. Но в случае провала мы рискуем только жизнями тридцати человек. А в случае успеха сбережем тысячи. Само собой, полетят только добровольцы.
— А что делать с пленными? — напомнил о важном Масленников.
— Повторю вам то, что я сегодня выскажу перед всем народом. Да, нам нужны рабочие руки. Но они не рабы. И не заключенные в исправительной колонии. Они военнопленные. Относиться к ним будем по-человечески. Необоснованные издевательства запрещаются, за убийство и членовредительство ответственность такая же, как за наших. Срок интернирования… для начала 3 года. Но подход индивидуальный. Можем отпустить и раньше, если перекуются.
— Слишком мягко, — упрямо возразил Богданов. — Они должны понести наказание. И те, что остались в Заринске — тоже. Они тоже комбатанты. Они тоже убивали нас, кормя, одевая и снабжая армию этого ублюдка. Пусть наказанием будет поражение в правах. Для всех.
Это был едва ли не первый раз, когда он так явно перечил майору.
Демьянов уже не единожды слышал такое на улицах… вернее, на пепелище, где был разбит временный лагерь — даже два: для победителей и для пленных.
«Всех будем резать, всех…» — шепотом говорил какой-то боец ополчения другому стоя на посту, глаза его были дикими. Увидев майора он подскочил как ужаленный.
Но еще страшнее этой самоподзаводной истерики было мрачное молчание остальных. Глядя на некоторых, Демьянов понимал — этот не рисуется, а действительно будет резать, жечь и насиловать. Методично и без садизма, как вырезали захватчики под корень целые народы в древности, укладывая женщин и детей на дорогу дробя им черепа тележными колесами.
Демьянов понимал их логику. Но допустить этого не мог, даже если придется убивать каждого, кто рискнет так поступать.
— Эх ты. Суровый, как Торквемада, — произнес майор, глядя на Владимира по-отечески. — Но нельзя так, Володя. Праведный гнев — это страшная вещь. У меня дед всю войну прошел… Берлин брал… Рассказывал разное. Но люди тогда были другие. В нас гнили больше. А тут все-таки не фашисты. Они два года назад с нами в одной стране жили. Я покупал в магазине на углу молоко производства Заринска. У них лежат шпалы из железобетона, сделанного в нашем с тобой городе. Нам с ними жить и дальше. Как ты уже понял, свой дом мы потеряли. А у них солидный кирпичный город вдвое, втрое больше нашего. Понял к чему я клоню? Так вот, когда мы возьмем Заринск… выбери человек двадцать с самой холодной головой. И пусть они следят за теми, у кого голова слишком горячая. Разрешаю любые меры, чтоб пресекать издевательства над мирными жителями. Вплоть до усекновения этих самых голов. Сделаете?
— Сделаю, — ответил ему Владимир, остальные подтвердили свое согласие кивками.
— Какое к лешему поражение в правах? — продолжал майор. — Никаких «чистых» и «нечистых». Два народа должны стать одним. Вы поняли? — он обвел взглядом собравшихся. — Вся надежда на вас. Но не возноситесь слишком. Ищите хороших людей, на которых можно опереться. Они есть и здесь, и там на Алтае. Только так выживем. Наш главный враг не мазаевы. А кто, по-вашему?
— Пиндосы, — с ходу ответил Богданов.
— Эх ты. Совсем не изменился, — с добродушным прищуром усмехнулся Сергей Борисович. — Нет. Свихнувшихся климат планеты Земля, вот наш главный враг. Помните об этом, товарищи.
Он перевел дух. В последние дни Демьянов чувствовал, что совсем сдал. То от того, что им пришлось сделать, то ли просто кончился завод у пружины. Он мало спал, даже тогда, когда время для этого было, и много думал о плохом, даже когда заставлял себя этого не делать.
* * *
Они сели на каменистом пустыре, поросшем скудной растительностью, в десяти километрах к югу от города, который раньше был центром молочной промышленности. Помня о том, что даже без «Шилки» сбить винтокрылые машины с земли могут без труда, они проложили маршрут над самыми безлюдными горными районами и без того малонаселенного края. Там, где и раньше никто не жил, где нет ни сел, ни дорог.
